Сквозь стекло кухонной двери я различаю неясный силуэт. Александра копошится в прихожей. Судя по шарканью щетки, чистит сапоги.
– Не ври, – я стараюсь говорить тихо. – Где ты их мог читать?
– А вот представь себе. В папках. Там все вперемешку: карточки твоего папеньки, твои старые тетрадки. Как говорится, семейный архив. Так что не надейся. На суде истории обязательно выплывут.
– Собираешься… выступить свидетелем обвинения? – я опускаю веки, налитые вековой усталостью.
– Я – не-ет, – он катает пустую рюмку. – Но где-то же остались… Знаешь, как это бывает? – в пьяных глазах поблескивает радость. Удовольствие злого следователя. – В архивах твоих учеников. Так что, пока не поздно, сове-етую подумать, – он грозит пьяным пальцем.
– Хорошо, подумаю, – я встаю из-за стола.
Александра заглядывает в кухню:
– Все. Выльется, напущу чистую, – она запахивается в махровый халат. Голова замотана полотенцем.
– Саша, – я убираю грязную посуду. – Проводи папу. И… закройте за собой дверь!
Перед глазами мои старые тетрадки. Поля, аккуратно отчерченные, изрисованы механическими картинками. Эта привычка появилась в юности: когда о чем-нибудь думаю, не могу уследить за рукой. Рука, выпущенная из-под контроля, рисует бесконечные лилии: лепестки, пестики, тычинки, соединенные замысловатым узором. У меня ноет сердце. Я достаю чашку, считаю быстрые капли. Корвалол подействует не сразу, как минимум через полчаса. За это время я успею ополоснуться под душем. Смыть с себя весь этот исторический идиотизм.
Входная дверь хлопает.
– Мусик, тебе плохо?
– Нет, – я отвечаю через силу. – Мне смешно.
– В ванну пойдешь? – она смотрит недоверчиво.
– Не знаю. Нет… Надо посидеть, полистать к завтрашнему уроку.
– К уроку? – дочь поднимает брови. – Заче-ем? Ты же знаешь наизусть…
– Послушай, – я встаю напротив. – Ладно твой отец. Но ты-то! Неужели ты действительно думаешь, будто я всю жизнь талдычу одно и то же? Как твоя коммунистическая бабушка…
Она моргает невинными глазками. С ее точки зрения, мать заштырило на пустом месте.
– Кто бы согласился платить такие деньги, если б я… – перед глазами красные круги. Пульсируют, вспыхивают, ширятся. Я хватаюсь за столешницу. Это – давление. Сейчас отпустит… Я слышу ее голос – просто голос. Не слова. Голос дочери пробивается сквозь помехи, как будто мы разговариваем по мобильному. У нас разные операторы…
– Но так же… Я же не… господи… нельзя… если… неотложку…
– Я очень тебя прошу, оставь меня в покое, – я слышу каждое свое слово. Лицо дочери принимает правильные очертания.
– Мусик, миленький… Тебе совсем нельзя пить, – она делает шаг, тычется лбом в мое плечо.
Чтобы отстраниться, я делаю над собой усилие. Перед глазами больше не плывет. Я ухожу к себе.