Речь и внешний вид незнакомки тоже вызывали подозрения. Слишком ухоженные ручки, белая кожа, не знавшая солнца. Она утверждала, что ее муж был самураем, но из простых, деревенских. Староста знал, как выглядят и такие самураи, и их жены – они немногим отличались от крестьян, разве что одевались чуть лучше.
Ясно же – сбежала от кого-то, пряталась. Может, из чайного домика, может, наложница.
Тем не менее он проявил доброту к пришлой. Позволил ей занять покосившийся домик на окраине, который пустовал уже несколько лет. И даже был настолько щедр, что предложил помощь. Но она, невесть что возомнившая о себе гордячка, осмелилась отказать.
– И еще посмотрела так… как на погань какую, тьфу ты! Как будто сама не одна с дитем, без мужа. Но вишь ты, староста ей не люб!
Он ушел, оскорбленный в лучших чувствах, и забрал мешок с рисом, который принес, чтобы умаслить красотку. Еще и бросил напоследок: «Сама приползешь на коленях». Ждал, что приползет. Одна же, без мужика! И не умеет по хозяйству – разве работают в поле с такими ручками? Видно, что ничего тяжелее ложки не держала.
Не ради себя, так ради малышки приползет. Вон дите как жалобно плачет и кушать просит.
Но прошел месяц. Другой. Женщина спала с лица, под глазами залегли черные тени, ну чисто панда. При встрече староста издевательски кланялся ей и намекал на мешок с рисом – мол, стоит еще, ждет. Уже и не хотел ее, до того подурнела, но зло заедало и гордость.
Сказал – приползет.
Не приползла. Брала рис у соседей, всегда честно возвращая одолженное. Научилась кое-как вести хозяйство. Домишко ее кривой-косой, на подгнившей опоре, заливало в дожди. В щели задували ветра, малышка болела и кашляла, Сачи не спала ночей, отпаивая ее целебным сбором, выменянным на последнюю миску риса, а с утра шла в поле работать.
Прижилась, освоилась, стала своей среди крестьянок. Те уважали ее за доброту и какое-то глубинное достоинство. И только староста при встрече кривился и отводил глаза.
Остался какой-то осадочек в душе. Всякий раз при взгляде на Сачи, а потом и на ее малышку, которая подросла и вовсю носилась по деревне с другой ребятней, он чувствовал самому не до конца понятное раздражение.
Ишь ты, императрица неузнанная!
Можно было сдать ее властям. Или пригрозить, что сдаст. Небось тогда бы не отказала. Но больно гадким выходил этот поступок. Раз уж принял, позволил остаться, пусть живет.
Так она и жила. С другими сельчанами близко не сходилась, держалась особняком. Дочка ее росла настоящей красоткой на погибель деревенским парням. Глазищи вполлица, кожа белая, как у благородной. Послушная была девочка, хорошая, помогала матери, как умела.
А потом пришел тот проклятый год. Год, когда даймё всего юга пожелали отделиться от Благословенных