Еремеев помолчал немного и спросил: – А зовут тебя, казак, как по-настоящему? – А тебе это зачем? – Обращаться-то как к тебе на свободе буду? – Ну, Степаном отец-мать назвали. – А по отчеству? – Ну, отца по церковному Онуфрием закрестили. – Понятно-дело вздохнул, нахмурился и добавил: – Батя ушёл в двадцатом году с атаманом Семёновым на китайщину. Так ни слуху, ни духу… А матушка, не знаю даже – жива иль нет.
В мае месяце весна на Колыме приходит сразу. В неделю истаивает снег. Ещё в неделю набухают почки на деревьях, выбивается из почвы зелёная трава. Человеческое зрение, уставшее за девять месяцев зимы от чёрно-белого восприятия природы – снег и ночь, начинает от солнца, белых ночей, свежей зелени умиляться до слезы в глазах и от нехватки витаминов плохо различать далёкие предметы.
Еремеев, вглядываясь в смутный горизонт, с каждым днём ощущал в теле нарастающую вибрацию, будто охотничья собака, рвущаяся с поводка, почуяв дичь. Поздним вечером Понятно-дело, угрюмо молчавший весь день, сказал твёрдым голосом, голосом человека, не потерпевшим бы никаких возражений: – В воскресенье по отбою, в ночь рвём когти. Заходим в наш тупичок, забираем нашу сбрую. И к речке… Всё! – рявкнул он на попытавшегося что-то спросить Еремеева. – Завтра на смене выбежишь из тайги с криком: медведь, медведь!.. А топор свой перед этим в тупичок запрячешь… В воскресенье, как хозяин в баню уканает, я небольшой шухерок устрою… Под этот шухер ещё кое-чем разживёмся.
Еремеев пожал плечами и развёл руками, признавая власть воровского авторитета. Понятно-дело, уже смягчая тон голоса, пояснил: – Да потому что, Инженер, через несколько дней, по погоде судя, мошка и комарьё пойдёт. Они нас на рывке живьём сожрут за наше потное тело. – Ох, это точно, – выдохнул Еремеев. – Об этом и не подумал. А для погони они как раз – наши союзники будут… – И ещё, – добавил Понятно-дело, потом замолчал и через некоторое время сказал категорично: – С собой берём Пельменя. Вьючной лошадкой. Понял?
Еремеев кивнул и ничего не спросил, уверенный в мудрости напарника.
«Пельмень» был с последнего этапа. Тот, который оказался племяшом АОУновца. Парень высокого роста, с телячьими белёсыми глазами, смотрящими щенячье-испуганно на блатных. А на политических «коммуняк» – нагло-враждебно. Такой он оказался жадным до жратвы, что за кусок хлебной пайки или за миску баланды готов был, без сомнения, продать не только «незалежну маты Украйну», но и «ридну маты». Над ним и смеялись, кому не лень, крикнув: «Хлопец – пельмени!». И у парняги из уголка рта начинала непроизвольно вытекать слюна.
В воскресенье утром гуманный лагерный режим позволял поспать на час подольше. Но такие воскресенья не всегда случались, если не выполнялся план. В эту ночь под воскресенье Еремеев почти не спал. Вибрация в его теле достигла такой степени, что мандраж трепетом шёл по рукам и ногам. События состыковывались согласно задуманному