– Мне наплевать, кто вы.
– Говори мне «ты».
– Хорошо. Ты.
– Ты!
Он видел – она упивалась этим «ты». Какой павлиний, петушиный наряд! В Париже так не одеваются. В Буэнос-Айресе тоже. У нее плохой французский. У него тоже. Они близнецы. Брат с сестрой – оба смуглые, оба южане. В него навек въелся аргентинский загар. Венесуэлка? Испанка? Мексиканка? Быть может.
Стадион ревел и кипел вокруг них.
– Уйдем отсюда.
– Куда?
– Куда хочешь. Я тебя поведу.
– Веди. Согласен.
С ужасом, весело, подумал: «Я согласен на все, такая ты красивая».
Взял ее крепко, крепко за руку.
Прижавшись друг к другу, они вышли из победно ревущего стадиона на широкую площадь.
– Ты помнишь поезд?
– Да, помню.
Засмеялся.
– Чему смеешься?
– Вспомнил, как ты вынимала мешок с едой, запускала туда руку и доставала оттуда апельсин. И еще длинный такой плод. Желтая мякоть, розовая. Он очень хорошо пах, ароматно. Ты резала его на кусочки ножом. И так красиво ела. Я любовался тобой.
– А, это папайя. Люблю папайю.
– Да, папайя. Я ее вспомнил. Я ее тоже ел.
– Здесь? В Париже?
– В Буэнос-Айресе.
– Ты аргентинец?
Она радостно перешла на испанский. Он покачал головой.
– Нет. Русский, – ответил по-испански.
– Русский? О!
Слова кончились. Глядела на него, как на диво. «Явление русского бога испанской девочке». Он обнял ее за плечо, и его ладонь запылала – такой горячей была ее кожа сквозь красный рукав.
– Ничего не спрашивай. Просто идем, и все.
– Да. Просто идем. Я полюбила Париж. Он красивый… изящный. Прозрачный, как флакон с хорошими духами. И так же хорошо пахнет.
Смеркалось. От стадиона до острова Ситэ они шли пешком, и ноги не натрудили.
Забыли время и день, перепутали утро и ночь. Забыли себя. Париж обнимал их, качал в колыбели ладоней. Подошли к парапету. Сена тихо светилась. На другом берегу парапет весь был увит темно-зеленым, траурным плющом. И часть стены Нотр-Дам – тоже. Плющ затягивает забвеньем камень. Закрывает от глаз вечность. Слабое растенье, а дай ему волю – камень источит и пожрет, прорастет сквозь вековые кирпичи и плиты.
Фрина встала у парапета, глядела на воду.
– Река. Здесь река. Мехико сухопутный город. Там одни горы вокруг.
– Ты живешь в Мехико?
– Я живу везде.
– Кто был с тобой в вагоне? Этот пузан? Твой муж? Любовник?
– Пусть тебя это не волнует.
Замолчал. Нотр-Дам нависал мрачной громадой. Лиловые сумерки набрасывали на Париж, как на клетку с канарейкой, темный платок.
– Зайдем в собор?
– Зачем? Ты хочешь помолиться? Я не хочу.
– Хочу поставить свечу.
Перешли Сену по узкому, тонкому мосту. Средневековый