Россия – свищ. В нем потроха горят,
Просвечены рентгеном преисподним.
Мы кончены. Нас нет. Бьюсь об заклад:
Кто в белизне сгорит – уйдет свободным.
Парк Монсо. Нежные листья.
Зелень на просвет.
Облака несутся, сшибая друг друга, бодаясь как бараны: сильный, вольный ветер в небесах.
Люди идут парковыми дорожками. Каблуки врезаются в насыпь, в гравий, в мягкий песок.
Вот лавка, лавочка. Немного отдохнуть. Немного…
Люди садятся на скамьи. Откидываются. Спинами ощущают холодок выстуженного ветрами дерева.
Задирают голову. Облаками любуются. Закрывают глаза. Кормят крошками голубей. Солнце ласкает, нежит. Не замечают времени. Напевают. Целуются. Дремлют.
Тихо, стараясь гравием не скрипеть, подкрался к лавке, где уснула на солнце печальная худая женщина в старомодном берете, синелицый, чернобородый дервиш; осторожно обшарил сумку, нежно, неслышно взял за руку, повертел, медленно браслет разогнул. Снял.
Растаяли шаги в солнечном мареве.
Пели птицы. Неслышно бормотали под ветром листья.
Когда женщина проснулась – подумала: «Век я спала». Радостно воздух вдохнула: полной грудью. Взгляд на запястье перевела. Вместо Царской змеи – белая полоска.
Белая – на смуглой коже.
Не веря, руку к лицу поднесла. Глядела обреченно.
Слез не было. Лицо напекло солнцем.
«Устала. Как я устала».
*
Банковский кризис на Уолл-стрит. Он разразился. Его ждали.
Деньги не стоят ничего.
А раньше – чего стоили они?
Анна вспоминала ужасные, пошлые, заляпанные тысячью жирных пальцев, керенки-простыни с тремя нулями. Вспоминала, как в Берлине, подметя и без того чистую улочку, Семен приносил домой в горсти – мятые марки. Как в Праге, устроившись разносчиком молока, он приносил в карманах – хрустящие новенькие кроны. И лицо мужа и отца кривилось в счастливой, стыдливой, слезной улыбке.
Франки, чем вы отличаетесь от иного людского бумажного обмана?
Обман этот жизнью зовется. Какая насмешка.
Жилье – стоит денег. Еда – стоит. Жить дорого, очень дорого. Жить – не по средствам. Не по силам.
Париж затопила безработица. Люди метались по улицам в поисках любого су, любого завалящего сантима; а не найдя, выбрасывались из окон, с чердаков. Эйфелева башня, вот прекрасный инструмент для того, чтобы свести счеты с жизнью! Дамы удлинили юбки, обрядились в черное, в коричневое, в темно-синее: в знак европейской скорби.
А жизнь текла, как Сена. Как далекая Волга. Текла, холодная и равнодушная к людским страстям, к их великим войнам, к засаленным, с цифрами, нелепым бумажонкам.
*
Красный бархат падал и рушился; золотая лепнина взмывала и летела. Уступами, ступенями падали, вздымались валы – бельэтаж, амфитеатр, галерка. Волны партера прибывали, в волнах просверкивали нагие плечи, жемчужные ожерелья, брильянтовые