И самое главное – теперь не имело смысла доказывать что-то самому себе! Не секрет, что ни критики, ни зрители, ни кто бы то ни было не имеет такого влияния на творца, как он сам. Нечто внутри требует, требует, требует. Если даже человек убеждает себя, что ему-то ничего не надо, просто есть семья, просто надо доказать, чего-то в этой жизни по-настоящему добиться. И чтобы не было в жизни Ивана сейчас, после Апокалипсиса, один заметный плюс имелся: он брался за картину лишь потому, что не мог не дать жизнь очередному творению. Быть может, и в Прежней Жизни было нечто похожее, но сейчас все его действия были напрочь лишены наслоений и условностей. Его даже не интересовало мнение Евы, его женщины, его единственного друга, единственного потенциального зрителя. Впрочем, Ивану было достаточно ее поцелуя, когда она видела картину, и то, что она подолгу любовалась ею. А слова… слова казались лишними – Ева ничего и не говорила.
Разнообразие красок у Ивана было скромным, не было даже всех цветов радуги, с другой стороны теперешний мир сам обходился без множества красок, показывать нечто слишком разнообразно и ярко показалось бы фальшью.
Иван начал будто с опаской, но постепенно так погрузился в работу, что вряд ли осознавал, что делает. При этом любой шорох снаружи не остался бы незамеченным, но анализ собственного труда становился недоступен. Его несло по течению, он отдавался ему все больше и больше, все, как и раньше.
Перед взором встало одно из лиц Прежней Жизни. Имя этого человека стерлось у Ивана из памяти, он лишь помнил, что это – школьный учитель рисования. Однажды учитель сказал незначительную фразу, которая в тот момент была непонятной, но сейчас всплыла в мозгу Ивана – по-видимому, лежала там подобно зернышку, пережидающему зиму, чтобы в нужный момент, уготованный Создателем, дать росток. Человек будет творить даже в самых немыслимых для жизни условиях, жизнь человеческая переплетена с творчеством так же, как с потребностью спать, есть и пить.
Вряд ли этот учитель рисования был пророком, но в отношении творчества не ошибся. Иван стал тому подтверждением. Жажда писать была подобна обычной жажде, и не утолить ее означало умереть.
Когда Иван закончил, он был выпотрошен так, что догадался: еще немного – и он не разбудит Еву. С усилием он отвел взгляд от стены, чтобы не отвлечься на оценку собственного творения, не потерять драгоценные минуты. Слабея, он разбудил Еву, глянул на часы – его вахта продлилась чуть больше двух часов.
– Прости, милая, больше не могу… не дотянул.
Она поцеловала его, не сказав ни слова.
Иван сидел на полу и созерцал на стене картину.
Когда Ева разбудила его, чтобы смениться, она ничего не сказала, только задержала взгляд на муже дольше обычного, поцеловала его, и этот поцелуй тоже