Дальнейшее он помнил плохо. Кто-то упал на музыкальный центр, выставленный на улицу, залив его пивом. Там что-то зашипело, заискрилось, после чего центр наотрез отказался работать. Не проблема – Жорик «стрельнул» денег у Ромы, и с еще двумя друзьями на ночь глядя уехал в Москву, где в круглосуточном магазине был приобретен другой.
Потом, кажется, снова приезжала милиция, и Жорику снова пришлось разруливать ситуацию, вернулся Витек с зашитой губой, в доме разбили окно, какая-то парочка трахалась прямо на веранде под восхищенные и подбадривающие вопли окосевшей молодежи, кто-то спьяну мочился в бассейн… Последнее, что он помнил – ему звонила мать, узнавая, не вернулся ли он в Москву, но он нагрубил ей и закричал, чтобы она не лезла в его жизнь. После этого он кинул телефон в мангал, где готовилась очередная порция шашлыка.
На этот раз пробуждение было куда тяжелее. Он очнулся на кухне, в луже собственной рвоты. Горло болело, язык казался огромным и неуклюжим и царапал небо, в голове, как маятник, пульсировала тупая боль. Он посмотрел на руки, они тряслись.
Вместе с ним проснулся крошечный зверек.
«Уезжай, – ласково сказал он. – Приводи себя в порядок и уезжай, Рома. Ты стал похож на скотину».
Скотина. Точнее не придумаешь. Он вспомнил, что ему звонила мать. Интересно, не проговорился ли он случайно насчет деда?
Он попытался встать, но виски сдавило с такой леденящей силой, что он благоразумно решил остаться на четвереньках. Он пополз к туалету. Каждый шаг отдавался всеобъемлющей болью в голове, будто он карабкался на Эверест, испытывая кислородное голодание. Рядом с кухней он наткнулся на храпящего Витька – он лежал на боку, как бомж на вокзальной лавочке, на зашитой губе запеклась кровь. Видимо, он много улыбался вчера, улыбался и ржал как лошадь, вот швы и не выдержали. На полу осколки бутылок, какая-то липкая гадость, недоеденные куриные ножки, раздавленные остатки арбуза и пролитый кетчуп вызывали ассоциацию с лавкой мясника. В дом вошла тощая собака. Трусливо поджимая хвост, она повертела головой и, увидев куриные останки, потрусила к ним, возбужденно повизгивая. Рома хотел прогнать ее, но вместо окрика из глотки вырвался какой-то слабый, едва слышный болезненный писк, как у мыши, которой ударным механизмом мышеловки перебило хребет. Он подполз к туалету и боднул перепачканную шашлычным соусом дверь головой. Скорее, а то он обмочится. Дверь открылась, Рома поднял глаза.
Он хотел завопить во все горло, но сил на это не было. Ужас парализовал Рому настолько, что он просто тихо вздохнул и повалился на пол, теряя сознание. Однако прежде чем он окончательно окунулся в холодную, обволакивающую и вместе с тем спасительную бездну, в мозгу словно ударили хлыстом: дед. В туалете был дед, он восседал на унитазе в военном кителе и с укором глядел на Рому.
Его привели в чувство с помощью холодной воды. Ругаясь и отплевываясь, он поднялся на ноги, они предательски дрожали. Брюки были мокрыми – мочевой пузырь отреагировал на