Это было неожиданно, он даже начал сомневаться, так ли хорошо знает брата. Вспомнил, как в далёком сорок шестом, вернувшись после летних каникул, нашел дома незнакомого сверстника, бегающего со школьным ранцем за плечами. С этого момента и до окончания школы они практически не расставались: учились в одном классе, спали в одной комнате, играли в одни игры. От ребят в школе брата отличало только одно – он, умница и хороший мальчик, не давал списывать. Редкая стойкость для школьника – но вряд ли столь раннее проявление глубинных черт личности.
Их родители делили жилье, еду, приятелей, и он был уверен, что брат проводил больше времени с его не работавшей тогда мамой, чем со своими отцом или мачехой. Никогда не задумывался, до какой степени его знания о брате поверхностны – в ежедневной суете им было не до откровений. Не видя, как в среде еврейской интеллигенции мог сформироваться образцовый комсомолец, он предположил, что имеет место быть либо глубокое наследие, либо приобретение раннего военного детства – того самого, с картофельной кожурой вместо еды, когда брат рос в семье южных крестьян, заменявших ему родителей до конца войны. Что же касалось комфорта, он и сам не обращал на него внимания ни в детстве, ни позже, когда появились повод и возможность.
Она не соглашалась:
– Все равно не понимаю, на чем отросла его и моя тяга оправдывать прожитый день количеством совершенных в этот день подвигов? Почему он не сумел впитать мысль, что не страдать – не стыдно? Слушай, я зря, наверное. Ты вряд ли знаешь отгадку. И тем более вряд ли знаешь ту производную этой отгадки, которая мне объяснит, как лично мне перерасти своё чувство долга-вместо-жизни. Это надо как-то самой, наощупь.
– Мне кажется, что чувство долга – не настолько плохое, чтобы его перерастать. У одних оно развито больше, у других меньше, но пока все в пределах трех сигм – жить можно. Ты-то, видимо, в экстремуме?
– Оно не плохое, просто иметь его в качестве системообразующего – не созидательно. А у меня сидит этот долг глубоко в базисе,