Первая заметная особенность прозы Петра Алешкина в полном отсутствии у его героев чувства оседлости – у выходцев из деревни, а то и жителей ее. Даже тот, кто вроде считается деревенским жителем, сегодня – в хате, завтра – где угодно.
И никого это не удивляет, прежде всего самих героев, все тех же крестьян, мужиков и женщин из народа. Они ведь такие и есть, носители национального характера. Они не изменяют своей внутренней сути, своей природе. При этом герои Алешкина не претерпевают вместе с переменой образа жизни тех социально-нравственных перемен, как, скажем, герои Шукшина, попадающие из деревенского в незнакомый, часто разрушительный для них мир. У Алешкина русский человек остается русским человеком, не испытывая душевного дискомфорта, а переживая душой исключительно личные обстоятельства.
Все у русского человека свершается играючись, без натуги и нытья. Сам же все видит и понимает. Пережив горбачевские «судороги», в августе девяносто первого «все три дня смеялся, наблюдая за государственной комедией, особенно развеселился, когда узнал, что председатель КГБ не сообразил, что надо бы пяток человек, включая Ельцина, посадить под домашний арест».
Другое дело, что с каждым рассказом, или шире развернутым повествованием, проза Петра Алешкина насыщается событийно. Его взгляд расширяется до охвата все больших проявлений русского бедового нрава и крутого деяния. Вонзается в современность истории, в судьбу людей державного выбора в своем романе «Откровение Егора Анохина»: эпической трагедии тамбовского крестьянства. Это не исторический роман. И не нетерпеливое «дай договорить», «всю правду сказать», характерное для «разоблачительной» литературы, черпающей былое из новооткрытых архивов. Это и не только обнародование семейно-политических трагедий.
У Алешкина повествование действительно эпическое – о вечном. Живое, горячащее кровь изумление перед небывалым, в народной жизни свершаемым, свежие раны, без всякой исторической прослойки, перспективы ударяющие вот сейчас в голову гнев, рвущая душу боль. Словно убрали крышку с задвинутого в угол истории чана, а там все непогибшее, кипучее, живущее.
«Угаров, удаляясь, летел в одиночку, крутил над головой свинцово поблескивающую шашку, быстро сближался с отрядом Антонова, подскочил, врезался – конница расступилась перед ним и тотчас сомкнулась, колыхнулась и успокоилась, проглотив командира дивизиона. Слышно было сквозь шум леса, как ветер трепал красный флаг антоновцев, хлопал им. Егор вздохнул, оглянулся на свой эскадрон, замерший в нерешительности, буркнул негромко:
– Ну что, пошли!»
Так и географически алешкинская проза – весь русский мир вширь и вглубь, в его естественных, в духовном опыте, пределах. Тот, что именуют «евразийским», у Алешкина скорее «центральноевразийским», пространством. Древние славянские земли, Сибирь. Неизбежно проступают азиатские республики,