– Вот, изверг, вымотал меня всю, – мама с бессильной злобой раскачивала его, тяжелого, как каменная глыба.
– А-а-а, – вдруг сменил он звук, и, проснувшись, встал. – Чего толкаешь, я, вот, тебя, – он схватил ее за волосы и пригнул с силой, с его чудовищной силой, с которой ей никак было не справиться.
– Не надо, папа, не надо, – закричал Сережа и бросился на отца с кулаками, в следующую секунду отлетев в угол комнаты, словно пушинка.
Они беззвучно боролись в неравной схватке, пока в комнату вихрем не внеслась соседка Мая с чайником в руке. Мая взмахнула этой рукой и плеснула кипятком на спину отцу. Крышка со звоном отлетела в сторону Сережи, и обжигающие капли упали на него, оставив на ткани рубашки круглые с неровными краями пятна.
– О-о-о, – завыл отец, – ошпарила, убила, – бросил свою жертву, убежал в коридор.
– Ы-ы-ы, – заплакал Сережа.
Мама подняла его на руки и прижала к груди. Сережа сквозь слезы и туман в глазах разглядел на полу разбросанных солдатиков и растекающуюся, как кровь в кино, лужу.
…В школу он поступил, когда ему исполнилось семь лет. Та располагалась в глубине двора, обнесенного таким же красным кирпичом, из какого выстроено было четырехэтажное здание, архитектурными изысками не отличающееся, даже мрачноватое. Много позже воспоминания неуклонно приводили его к ассоциативной параллели с обликом Матросской тишины, хотя судимостей в жизни он избежал, – возможно, как-то проходил мимо, или видел в кино, в теленовостных репортажах, кои веером в одно время пропорхнули по всем каналам. Еще одна мысль навела его на аллегорические сравнения, когда подростком читал Дюма: описания тюрьмы, Бастилии уж чем-то незаметным в словах, складывающихся в предложения, – тем, что он не объяснил бы у доски сознательного бытия, духом, что ли, витавшим при их визуализации в мозгу, – с шокирующей точностью указывали на пугающую схожесть в монолитных образах двух гигантов. Зато, какие были колонны у входа в храм науки! В два обхвата самим Атлантам, до третьего этажа, выкрашенные белым на манер римских мраморных портиков.
Сплошная стена напротив фасада школы – и впрямь, застенок – уходила высоко к небу, ничего уже, кроме тучек, не пропуская внутрь. Вдоль нее голый садик, за частоколом забора, ажурным и по-ученически аляповатом, служил беговой дорожкой для школьников, вынужденных и в непогоду, или даже в пик ненастья, приобщаться к физической культуре, заимствованной скорее у погибших спартанцев, нежели у разборчивых олимпийцев. Особо при наступлении жестких январских морозов, когда экзекутор со свистком – пластмассовым, не железным, чтобы спасти синие губы – выгонял из тепла толкающихся в широком фойе, укутанных в мамины шарфы учеников с постукивающими друг о дружку палками и натертыми незамерзающей смазкой лыжами.
Коридоры на этажах были такой длины, какой уже никогда больше в своей жизни Сережа нигде