Но нервы и эмоции, потраченные долговязым как коломенская верста «дитяткой» этой ночью на беготню от ведьм и битву в старой церковке, а также короткий сон требовали срочно подкрепить силы. Поэтому за столом он был приветлив, немногословен и ел за четверых, к шаловливому хихиканью сестриц и полному удовольствию тёти.
– Уж не влюбился ли наш красавчик?
– Ах нет, от любви, говорят, сохнут, кусок в горло не идёт.
– Ты ему сало пододвинь! Видишь, через весь стол тянуться приходится. И соленья туда же, всю миску!
– А ты курочку отдай по-хорошему, вдруг бросится да с рукой откусит? Сама отдай, не искушай человека…
– Изголодался братец у себя в гимназиях-то, может, уж сразу и обед накрывать?
Пока девицы соревновались друг перед дружкой в туповатых остротах, сама хозяйка дома молча сидела напротив племянника, подперев подбородок и мечтательно полуприкрыв глаза. Почему так умиляет всякую женщину вид обедающего мужчины? Только ли в материнском инстинкте дело, пусть и с невероятной щедростью отпущен он всем представительницам слабого пола на Великой, Малой и Белой Руси?
Или же дело в самой кулинарии, ибо только в Париже мужчины готовят лучше баб, а у нас на Украине всё прямо наоборот. Мужик в хате как на чужой территории, только миски переколошматит да яичницу сожжёт, а баба за час так богато, щедро да вкусно стол накроет, что и самого пана комиссара до вечера за уши не оттащишь!
Или же видела в тот момент Анна Матвеевна молодость свою, покойного ныне мужа, могущего, бывало, откушать под хорошее настроение да горилку с перцем целого запечённого порося! И ничего ему с того не было, одно здоровья прибавление! Жаль, помер рано…
Кто угадает мечтательный взгляд женский? Кто проследит слезинку, пробежавшую по морщинистой щеке? Кто вернёт нам хоть на мгновение весенним ливнем пронёсшиеся годы?
Николя встал из-за стола на четверть пуда тяжелее, чем за него сел. Живот его был набит, как кладовая домовитого пасечника с хутора близ Диканьки. Дважды икнув и сердечно поблагодарив за завтрак, молодой человек очень неторопливо вернулся к себе во флигель, где и взялся наконец за перо и бумагу. С этого памятного дня все написания его были полны уже не отвлечёнными философствованиями, не умственными красотами, а личным, пережитым, пусть и не до конца осознанным, жизненным опытом.
«Удивительные чудеса, свидетелем коих я был недавно, вызывают в мятущейся душе моей противоречивые чувства. Отчего же красавица черноокая обернулась старухой-ведьмой? И ведь покуда юные черты её соблазняли взгляд, говорила она на украинском языке, а став бабкою, с какого-то невнятного беса перешла на чисто русский? Неужели один язык более подходит для искушения и обмана, а другой возвращает нас к горькой правде? Каким чудным образом устроен мир, что всё в нём подражает и переменяет друг друга?»
Молодой