Вечером был пир. Прадед даже разрешил готовить праздничные блюда в своей пещере – тут многие запреты снимались, и в очаге мясо поливалось изумительным настоем трав, от которых мясо хотелось есть и есть, пока тяжелый живот не потянет сам набок, на мягкие шкуры, где так хорошо… Нет, об этом лучше не думать, так же как о Мине, устроившей ему такой неприятный сюрприз и о сыне (конечно будет сын, а кто же еще, если за тысячи поколений не было ни одной женщины-высшей), которого он даже не хотел себе представлять. Любил ли он его так, как любят беззаветно своих щенят дикие звери? Он не дикий. Он не-зверь! И сам будет решать, кого ему любить, а кого нет. А пока он лучше понаблюдает за прадедом, который сидел в своем углу, на почетном возвышении и… Вдруг начал заваливаться назад.
Правнук первым оказался у тела, возбужденный, не знающий – радоваться тому обстоятельству, что он, кажется, станет главой и этого, и всех остальных племен низших не-зверей, или страшиться этой ответственности. Он не успел дотронуться до прадеда, потому что тот оттолкнулся от стены своей опять обретшей упругость спиной, и поглядел с усмешкой и… Все-таки с благодарностью, на правнука, первым метнувшимся поддержать его. Его суровое лицо тут же стало еще суровей, почти сравнявшись застывшей непреклонностью с серым камнем позади. В свете яркого огня костра глаза казались безумными; корявые в тех же метущихся отблесках пальцы вытянули из-под шкуры на груди (впервые в жизни, по крайней мере на памяти двадцатилетнего не-зверя) еще несколько – тоже явно священных – предметов: нанизанные на толстые нити бусины разной величина и цвета. Пальцы начали перебирать эти округлые камни, пока не нащупали самый темный, и прадед наконец заговорил. Заговорил торжественным и одновременно безысходным голосом:
– Спящий бог проснулся. И прислал под наше небо свою Седую медведицу… И еще другие чудовища, чтобы… Не знаю, не пойму зачем?..
– Какое племя мы будем оплакивать? – это отец задал такой нужный сейчас вопрос.
Нужный, в смысле – не к нам ли направляются эти чудовища? Корявые пальцы опять заелозили по груди. Это длилось долго, нестерпимо долго – так что костер почти прогорел. И никто без разрешения вождя или его потомков не решился встать, чтобы подкормить жадное пламя сухими ветками.
– Вот! – наконец произнес прадед.
Во тьме угла не было видно его лица, какая гримаса – радости или ужаса исказили его голос, который Де не узнал бы, если бы не видел своими острыми глазами, как едва шевелятся губы Дената:
– Придет Великий охотник… Должен прийти, со своим племенем. И Спящий бог… боится его прихода (в голосе говорящего теперь было великое изумление). Потому шлет