И теперь человек этот, инстинктивно нашедший чистую, твердую опору, неосознанно просил меня о помощи. В том, что он говорил мне, в том, что он рассказывал мне о своем прошлом, сознавая всю низость своего существования, было глубокое раскаяние и жажда возрождения.
Открывая мне завесу своего прошлого, он тем самым раскаивался в своих мыслях, желаниях и страстях.
Его прошлое, наполненное образами того, от чего я была далека, пугало меня. Я не знала той жизни, в которой вырос он, я не знала тех отношений, складывающихся в семье, где каждый предоставлен сам себе, к которым он привык. Мне стало стыдно за то, что я говорила ему о себе. Мне стало стыдно за то, что я могла иметь то, чего не имел и не знал он. Мне казалось, я украла что-то, что не может принадлежать мне одной. Жизнь моя казалась мне незначительной, пустой, и в то же время необычайно полной, счастливой. Он искал тепла, искал любви, которой был лишен в детстве, и это самое находило отклик в моей душе.
Он был красив внешне, красивы его чистые зелено-голубые глаза, в минуты исповеди будто темнеющие под гнетом воспоминаний, как два омута, в водовороте которых кружило раскаяние. Он говорил, что хотел бы быть лучше себя прежнего, и чистые, просветленные помыслы эти добавляли ему еще большее очарование.
В какое-то мгновение я вспомнила Василия, всем нутром своим отвергавшего Вадима. Что знал Вася о душе этого человека? Что вообще можно знать о человеке, не зная, что наполняет его душу? И какую страшную ошибку можно совершить, так опрометчиво осудив человека за его действия, не разобравшись в побуждавших его мотивах.
Вадим не совершал ничего предосудительного. Он просто искал себя, и как всякий человек, обладающий подвижным и цепким умом, не направляемым мудрой рукой, поддавался первым порывам и искушениям.
Он любил, но любил эгоистично; он дружил, но дружба его была поверхностна, недоверчива. И вскоре о нем сложилось нелестное мнение как о человеке без принципов и моральных устоев, праздном, нечестном, эгоистичном.
Были ли те люди, осуждавшие его, честны? Обладали ли они устоями и глубокими моральными принципами? Не заботила ли их мысль в первую очередь удовлетворить свое «Я», нежели услышать или хотя бы попытаться услышать чужое? Пробовали ли те люди хоть пару минут всей своей жизни прожить чужими заботами, страданиями? Вставал ли хоть раз в их головах вопрос о своей душе – что питает ее и чем она живет?
И одно то, что этот человек задумался над своею жизнью и раскаялся в ней, оправдывало его тогда в глазах тех, кто жил, питая душу осуждением, а разум – презрением.
Зачем он говорил мне все это? Чтобы я узнала его? Я ему нравилась, но не каждый человек, которому ты понравишься чисто визуально, будет открывать тебе ту темную сторону своей души, где хранятся самые заветные желания и самые сокровенные тайны.
Человек этот, изначально обладавший чистым, ясным умом,