Я не знаю никакого иного избавления от этих обстоятельств, кроме как через принятую доктрину: что на установленные конституции и законы может быть дано молчаливое согласие (a tacit assent) и что такое молчаливое согласие подразумевается всюду, где не заявляется несогласие. Представляется менее непрактичным исправлять разумными действиями власти опасности, проистекающие от действия этой доктрины, нежели искать средство от трудностей, неотделимых от доктрины другой.
Нельзя ли поставить вопрос так: возможно ли полностью исключить идею молчаливого согласия, не подрывая тем самым основания гражданского общества?
На основании какого принципа голос большинства связывает меньшинство? Я полагаю, что не на основании закона природы, но лишь вследствие договора (compact), основанного на удобстве. Основной закон может потребовать и большей пропорции (например, двух третей или пяти шестых. – С. И.), если это будет сочтено желательным. А еще до установления этого принципа требовалось единогласие; и во все времена строгая теория предполагала согласие каждого члена общества на учреждение политической власти как таковой. Если такое согласие не может быть дано молчаливо или если оно не подразумевается там, где на то нет никакого явного запрета (where no positive evidence forbids), то лица, рожденные в каком-либо обществе, не были бы связаны по достижении зрелого возраста законами, какие принимает большинство; и тогда было бы необходимо или повторение всеми в один голос каждого закона при принятии новых членов, или же от них следовало бы добиваться ясно выраженного согласия на правило, согласно которому голос большинства становится голосом целого.
Если наблюдения, какие я осмелился высказать, не являются ошибочными, то получается, что ограничение действия законов нации рассчитанным сроком жизни нации в одних отношениях не требуется теорией, в других – не может быть применено на практике. Эти наблюдения не означают, однако, будто принцип этот не может быть полезен в некоторых особенных случаях или будто он вообще лишен значения в глазах законодателя-философа. Напротив, мне доставило бы особенное удовольствие видеть, как он впервые провозглашается в заседаниях законодателей Соединенных Штатов и что они всегда имеют его в виду как спасительную узду (curb), мешающую живущему поколению налагать несправедливые или неразумные бремена на наследников. Однако я мало надеюсь насладиться таким удовольствием. Дух законотворчества на основании философии (philosophical legislation) в некоторые части Союза[104] не проникал никогда, и здесь он никоим образом не в моде ни в Конгрессе, ни вне его (without Congress). Те пагубные последствия, какие пришлось претерпеть вследствие слабости власти и распущенности народа и каких боялись, привлекли внимание в большей мере к средствам усиления первой <то есть власти>,