– Николай Иванович, голубчик, чем сестре вашей плохо у нас? Во внуке – наш сын, мы не знаем, что с ним, почему вы хотите лишить нас последней радости? – Моложавый полковник имел право так говорить, его Василий сгинул в первые месяцы войны, упёртый комсомолец, не стал прятаться за спину отца. – И почему ей надо работать на мясокомбинате, забойщиком скота?
– Так получилось, она шла дояркой… – дяде Коле явно нечем крыть. – А то, что она работает, как все, хочет растить сына, помогает своей семье… За что же её ругать? Сейчас война, штукатуры и маляры не нужны, вы знаете лучше меня, что случилось… Поверьте, Михаил Семёнович, так лучше для нас всех: она из деревни, вы-то это должны понимать.
А Генка обожал полковника, играл его портупеей, как на лыжах ходил по квартире в хромовых сапогах, любил ездить с дедом в черном лимузине. Молодой бабушкой он вертел, как хотел: та за один поцелуй в щёчку готова осыпать его сладостями. Жили родители Василия практически без скидок на войну: обед готовила кухарка, продукты привозил порученец из спецчасти, молоко, творог и сметану приносила всё та же тётя Дуся из пригородной деревни Горино. В обмен на консервы, крупы и муку, развесной кусковой маргарин.
Ночами Мотя плакала, мама, Серафима Ивановна, спала рядом на самодельном диване, жалела её, гладила волосы, шептала:
– Може, живой, у партизан али в обозе глубоком затерялся… Вот дороги установятся, пришлёт весточку, девочка моя, кровинушка ненаглядная, не тоскуй так, сына растить надо… Кончится и эта война, Геночка с тобой будет, вон, сколько сил-то потребуется…
Не знала мама: только сын на уме у дочери, отошёл-отболел суженый-ряженый, так и не полюбила, наверное, она Василия… Зачем же замуж выходила? Спроси теперь, зачем? Кто ж ответит? Он-то любил, да умно как-то, головой что ли, нежно, но лениво, со словами да оборотами… Боялась, здорово боялась напугать его Мотя тем, что вулкан в ней бурлит, могла и обжечь, спалить ненароком… Так вот всё и прошло на полутонах, на сдержках…
***
Первая смена на комбинате начиналась в шесть утра. Встала мать, стала греть чайник, на сковородку положила парочку вчерашних блинов, последние, нет больше очисток, а картошки чуток осталось, только для посадки, если не выкопают потом оголодавшие соседи. Тянулись к проходной ручейком, молчали, о чём говорить женщинам: живы и слава Богу. У четырёхметрового грязно-коричневого забора комбината – тишина, не мычат в загонах коровы, молчат животные… Такое впечатление, что всё вокруг повымерло, нет больше жизни, осталась одна война с голодом и ползающими на дымящейся свалке детишками, мальчиками и девочками