В банке он пробыл до часу, возбуждая общее удивление потому, что был в смокинге. Потом прошел в правление, где все директора знали его в лицо.
– Куда это? Уж не на раут ли?
– Хуже! – рассмеялся Тобольцев. – Предложение делать…
– Вы шутите? – Все встали с мест и окружили его. Тобольцев всегда казался типом человека, который соблазняет чужих жен, но своей не заводит за ненадобностью.
– Увы, нет! Мне не до шуток.
– Ах, чудак! Да вы бы до воскресенья отложили…
С неподражаемым юмором Тобольцев развел руками.
– Невозможно! Бывают, знаете, положения, когда медлить нельзя. Честь имею кланяться! – Он вышел среди общего смеха.
Тобольцев рассчитывал поспеть к завтраку и встретиться с Катей. Он был влюблен сильнее, чем вчера. Но Кати дома не оказалось. Она своим обязанностям не изменила. Встав в обычное время, ушла на уроки, позавтракала и опять скрылась из дома до пяти. Тобольцев был так огорчен неудачей, что даже не сумел этого скрыть.
Кухарка, ослепленная видом лихача и бобровым воротником барина, сняла цепочку с замка и держала дверь настежь. Но вход в переднюю загородила, словно приросла к месту.
– И вы не знаете, где у барышни урок перед обедом?
– Не могим знать… Оне не сказывают, куда идут. Может, барышня знает?
– А она дома?.. Ах да! И Минна Ивановна дома?
Кухарка усмехнулась.
– Будешь дома, коли Бог ноги отнял…
– Передайте ей мою карточку. Попросите принять!
Кухарка захлопнула дверь под носом Тобольцева.
Так учила её Катерина Федоровна, опасавшаяся жуликов.
Минна Ивановна, любопытная как все безногие, уже глядела на дверь, поджидая кухарку. Соня лежала на её постели в блузе, опухшая от слез. Она по уходе сестры, от которой заперлась на все утро, пришла к матери, рыдала у её ног и незаметно заснула на её постели каким-то каменным, больным сном.
– Там барин какой-то вас спрашивают, – таинственно зашептала с порога кухарка, протягивая карточку.
Старушка прочла фамилию, покраснела и испуганно поглядела на неподвижную Соню. Потом сделала прислуге знак, чтоб она помогла ей выкатить кресло в столовую. Обыкновенно она справлялась сама. Год назад Катерина Федоровна ко дню ангела подарила ей это дорогое кресло. Но теперь у неё дрожали руки, и она боялась застучать.
Не успел Тобольцев войти и приложиться к ручке будущей тещи, как слезы хлынули из глаз Минны Ивановны.
«Mein Gott! Auffallend schon!»[118] – подумала она, как всегда, по-немецки. В ней до сих пор жила женщина, умевшая ценить обаяние Тобольцева. И плакала она не только от радости, что перед нею жених Кати (которая ему не пара, о нет!)… а больше от огорчения за Соню, потому что эти оба (она это чувствовала) были созданы друг для друга.
Тобольцев оглянулся, взял стул и сел подле. Не отрывая лица, она замахала