– Это фантазия, – фыркнула Сирин. – Ты слишком долго с шестерёнками сидишь!
Лира сжала кулаки под столом. Её сердце рвалось – он почувствовал что-то, но не к ней. Она хотела кричать: "Я здесь, я настоящая!", но вместо этого спросила, тихо, почти шёпотом:
– И что ты почувствовал?
Тео посмотрел на неё, моргнул, будто удивился вопросу.
– Не знаю, Лира. Тепло какое-то. Странно. Я же обычно ничего такого… ну, ты понимаешь. Может, это просто сон.
Сирин захихикала:
– Тепло? Ой, Тео, ты точно деревянный, но треснул! – и запела, громко, про любовь под звёздами.
Лира не слышала её. Она смотрела на Тео, на его руки, что лежали на часах, на его глаза, что светились от сна. Её любовь была болью – она любила его простоту, его слепоту, но теперь он видел кого-то другого, пусть даже во сне. Она встала, резко, голос дрогнул:
– Сны – это ерунда. Забудь.
– Может, и ерунда, – улыбнулся он, милый, как всегда. – Но красивая.
Лира вышла из мастерской, её шаги гулко отдавались на улице. Ветер рвал мантию, но не мог унести боль, что сжимала её грудь. Она остановилась у фонаря, глядя на звёзды, что падали вверх, и шептала сама себе: "Почему не я?" Тео остался внутри, его голос смешивался с песней Сирин – звонкой, беззаботной. Он рассказал про сон, про девушку, и его сердце дрогнуло – впервые, не для Лиры. Она любила его – до слёз, до ярости, до желания разбить все его часы, чтобы он смотрел только на неё. Но он был прост, мил, слеп, и эта слепота была её проклятьем. Лира знала: она вернётся завтра. Она всегда возвращалась, потому что без него не могла дышать.
Эмма.
Эмма проснулась от стука дождя по крыше. Её комната была маленькой, с деревянными стенами, потемневшими от времени, и окном, что выходило на серое небо. Она потянулась, зевнула, сбросив одеяло на пол – старое, с выцветшими цветами, что сшила её бабушка. Утро пахло мокрой землёй и кофе, который варил отец внизу. Эмма жила просто: старый дом на краю городка, мастерская часовщика в пристройке, и никаких чудес – только тиканье часов да шорох дождя.
Она спустилась по скрипучей лестнице, босая, в длинной футболке и шортах. Отец, седой и сутулый, стоял у плиты, помешивая кофе в турке. Его очки сползли на кончик носа, а руки – грубые, в пятнах от масла – двигались ловко, как всегда.
– Доброе утро, пап, – сказала Эмма, ставя чайник.
– Утро, – буркнул он, не отрываясь. – В мастерской куча работы. Поможешь?
– Как всегда, – ответила она, улыбнувшись.
Эмма любила мастерскую – тесную, пропахшую металлом и деревом. Там она сидела часами, разбирая старые механизмы, что отец приносил с блошиного рынка. Её пальцы знали каждый винтик, каждую пружину, и она напевала – тихо, что-то своё, без слов, пока работала. Её жизнь была спокойной: школа осталась позади, друзей немного, парни не интересовали. Она мечтала о чём-то большем, но не знала, о чём. Часы были её миром – простые, земные, без магии.
Днём