Комната тонула в предрассветном полумраке, где предметы лишь угадывались тенями. Воздух был холодным, пах пылью старых книг и чем-то еще – едва уловимым, металлическим привкусом одиночества. У стены громоздились стопки книг, вперемешку – русские переводы Деррида, оригиналы на французском, сборники стихов Серебряного века, пожелтевшие детективы из девяностых. Между ними – листы его собственных переводов, исчерканные карандашными пометками, словно карты неизведанных территорий смысла. На маленьком столике у кровати – вчерашний, давно остывший кофе в треснувшей керамической кружке. Трещина, похожая на тонкую вену, бежала от края почти до самого дна. Андрей машинально провел по ней пальцем. Холодная, шершавая.
Его взгляд переместился к окну. Стекло подернулось ледяными узорами, но сквозь них, как призрак из другого времени, проступал темный силуэт церкви XVII века. Ее купол, лишенный креста еще в двадцатые годы прошлого столетия, сейчас был припорошен снегом и походил на забытую кем-то шапку. Церковь была неизменным элементом пейзажа, точкой отсчета в этом замершем городке.
Рядом с окном, на стене, висела большая, подробная карта города. Не туристическая, с яркими значками достопримечательностей, а старая, еще советская, топографическая. Поверх казенных линий улиц и кварталов Андрей нанес свою собственную сетку – красные и синие отметки, сделанные тонким маркером. Точки, кружки, вопросительные знаки. Легенда карты, написанная мелким почерком в углу, гласила: «Места, где исчезали люди, звуки, смыслы». Заброшенный кинотеатр «Октябрь», где однажды пропала целая симфония из радиоэфира. Перекресток у старого кладбища, где в семьдесят третьем бесследно исчезла девочка с красным шариком. Даже угол его собственного дома, где прошлым летом замолчал уличный фонарь, и никто так и не смог его починить – словно сам свет решил деконструировать себя до полной темноты. Это была его личная хроника отсутствия, карта следов, оставленных пустотой. Он смотрел на нее каждое утро, пытаясь уловить логику в этих исчезновениях, будто разгадывая сложный шифр, ключ к которому потерян навсегда. Или, может быть, ключа никогда и не существовало.
2. Ритуал утра
Андрей наконец выбрался из-под одеяла, ощутив, как холодный воздух комнаты вцепился в кожу. Движения его были медленными, выверенными, словно он исполнял некий древний ритуал, известный только ему. Первым делом – кухня. Маленькая, с облупившейся краской на стенах и старым холодильником «ЗиЛ», гудящим себе под нос печальную песню забвения.
Приготовление кофе было священнодействием. Не просто залить кипятком растворимый порошок – нет, это было бы профанацией. Он достал медную турку, зерна, ручную кофемолку. Процесс был позаимствован у одного японского философа, чью статью он когда-то переводил – или, вернее, реконструировал из обрывков и намеков в тексте. Вода – только фильтрованная, нагретая ровно до 92 градусов Цельсия. Не больше, не меньше. Термометр, купленный когда-то для проявки фотографий, теперь служил этой единственной цели. Свежемолотый кофе засыпался в турку, заливался водой. И затем – три медленных, почти медитативных круга серебряной ложечкой против часовой стрелки. Почему против? Философ не объяснял. Возможно, это был способ на мгновение повернуть время вспять, или просто еще одна бессмысленная деталь, придающая иллюзию контроля над хаосом утра.
Пока кофе медленно поднимался, наполняя кухню густым, терпким ароматом, Андрей снова подошел к окну. Снег валил не переставая, густой и беззвучный. Миллиарды снежинок кружились в сером утреннем свете, оседая на подоконнике, на ветвях голых деревьев, на крыше церкви напротив. «Снег за окном – это ведь тоже текст», – подумал он, глядя на эту бесконечную белую завесу. – «Непрерывный, но постоянно меняющийся. Каждая снежинка – буква, иероглиф, который никогда не повторится. Уникальный след момента, который тут же стирается следующим. А весь этот город под снегом – огромная страница, на которой зима пишет свою историю поверх стертых историй лета, осени, прошлых лет. Историю без начала и конца, лишь бесконечное переписывание».
В этот момент тишину прорезал резкий, дребезжащий звук. Стационарный телефон на стене в коридоре – еще один артефакт из прошлого – ожил. Андрей вздрогнул. Звонки были редкостью. Он снял трубку, прижав ее к уху.
–Алло?
На том конце провода раздался знакомый, но словно доносящийся издалека, из глубины времени, голос матери. Голос из прошлого, из другой жизни, которую он оставил много лет назад.
–Андрюша? Это ты? – голос был подернут рябью помех, словно пробивался сквозь толщу воды или снега.
–Да, мама. Что-то случилось?
–Ничего… Просто… Сон плохой видела. Будто ты… ищешь что-то в темноте. Один—. Пауза, треск в трубке. —Ты всё еще ищешь то, чего нет?
Вопрос повис в воздухе, лишенный вопросительной интонации, скорее констатация факта. Чего нет? Смысла? Лики? Ответов? Самого себя?
–Я