Анна Ревякина – главный поэтический голос Донбасса.
Не женский голос, но голос – вообще.
Это само по себе огромное звание. И тем не менее, поэт Ревякина – не про «шахтёров и ополченцев» (хотя и про них, слава Богу, тоже).
Она – про русскую поэзию, куда вошла как родная сестра всем, бывшим здесь до неё, в чьём свете мы греемся по сей день.
Её не надо любить со скидкой на: «пережитое», на: «она столько перенесла». Это ни к чему. Ревякина не нуждается ни в каких скидках.
Я узнал её стихи вскоре после того, как началась война. И, оказавшись в Донецке, едва там открылся заново книжный магазин, разыскал её поэтические сборники. Естественно, ещё довоенные.
Мне показалось тогда, что это такая «девочкина» поэзия (отчасти так оно и было). И я подумал, что вот война, при всём своём ужасе, за год сделала из легкомысленной поэтки – трагической силы поэта.
«Это ещё не та Ревякина, о которой скоро узнает вся мыслящая Россия», – думал я, листая её прежние сборники.
Но время прошло, и, читая эту, итожащую пройденный путь книгу, я понял – та. Она была уже та. Та в ней прорастала.
Она осталась девочкой, девушкой, женщиной, женой, матерью – но при этом вышла на те рубежи, что куда выше земных.
Помните, как Блок ругался (на одну поэтессу): она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо – как перед Богом.
В случае Ревякиной и речи не идёт о том, что она «пишет как бы перед мужчиной».
Ну разве что в тех случаях, когда она к мужчине обращается напрямую.
Более того, она допускает признание скорей, мужское, чем женское:
«Свет мой, знаю, ты считаешь, я пишу стихи так,
словно не умею любить.
Но я только так и умею писать о любви…»
И это ей идёт: как поэту.
Она начинает, казалось бы, с самого малого (так и надо) и вдруг, как воронка, накручивает, накручивает, накручивает обороты – и вот уже несутся, мелькая, судьбы, города, эпохи, страсти.
Но вдруг вода останавливается, и ты видишь отпечатанную, как муха в янтаре, человеческую судьбу. Проговоренную человеческую боль. (И для неё нашлись самые точные слова!) Свою страну. Своё лицо.
Ревякина, конечно же, мастер – в сугубо литературном смысле.
Для больших тем и больших трагедий – нужны большие профессионалы. Пережитая боль, увы, не делает никого поэтом.
Ревякина, как поэт, отлично оснащена. У неё безупречное чутьё на слово, на ритм, на рифму – к слову, она обладает редким умением допускать совершенно неправильные, «плохие» рифмы – которые не режут ни глаз, ни слух. Поверьте, это умеют только профессионалы высокой пробы.
Обратите внимание: какое разнообразие поэтических размеров, интонаций, самих механизмов стихо/cложения в этой книге – и при этом никакого ощущения подражательства даже в стихах десятилетней и более давности. Проще говоря – в довоенных стихах.
Нет, некоторые, конечно, скажут, что вот эти, походя зафиксированные женские страсти в первой половине книги, напоминают Павлову или Полозкову, или кого там – но, во-первых, напоминают и ладно, а во-вторых, когда проходишь эту книгу до конца – все аналогии забываются, отменяются, аннулируются.
Читая эту книгу, физически чувствуешь, как же сильно, как мучительно Ревякина не хочет писать о войне. Избегает этой темы. Боится, а то и стыдится её.
И вдруг происходит неожиданное: война словно бы начинает проговаривать себя сама. Не через описания бомбёжек и подвалов, людей с оружием и бронетехники – а через маленького человека, прошедшего сквозь огромную беду.
И уже зная, какой она достигла высоты, какой точности, Анна Ревякина может себе позволить сбросить всякий пафос и спокойно признаться:
«Я всего лишь девочка из Донецка,
я степные вирши над дикопольем,
я молчу и кутаюсь в шарф, как в средство
от всякой боли.
И во мне растёт то, что станет речью.
Так порой восходит звезда, мигая
в чёрном небе, – красная, пятиконечная.
И живая».
Ревякина и есть та самая звезда русского слова, взошедшая в чёрном, в осиянном небе Донецка.
Счастлив был наблюдать это своими глазами все эти пресловутые «восемь лет». На самом деле, уже больше, чем восемь. Всё больше и больше.
И дар её продолжает преумножаться, и границы его пока не ясны.
Впрочем, даже если она остановится в этой точке: у неё уже всё получилось.
Моему мужу
Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела.
Начало