Мони не любила говорить со мной о тех временах. Возможно, боялась, что я начну ее жалеть. Или ей попросту было слишком тяжело повторять все это вслух, проживать заново. Как-то раз папа обмолвился, что она скучает по своей семье: после войны Мони больше их не видела. Похожих историй было очень много… Я не лезла с расспросами.
Зато она с удовольствием рассказывала о моем папе.
О том, каким он был прелестным ребенком и как остальные корейские матери в церкви с завистью смотрели на его глаза-пуговки и пухлый ротик. Подобно всем американским мальчикам, он обожал хот-доги, но больше всего любил ее ке-ччигэ, острое крабовое рагу.
Правда, и дразнили его больше всех.
Такие насмешки вонзаются в грудь шипами и колют, проникая все глубже и глубже.
– Твой папа отличаться от остальных, – говорила Мони, подрезая ростки фасоли над металлической миской. – О, теперь он красавец. Все так говорить. Но твоему папе пришлось… быть смелым.
В ее глазах мелькала тревога, как будто она никогда не переставала беспокоиться о своем драгоценном сыне. Он всегда был единственным. Единственным, кто ел кимчи. Единственным, кто знал другой язык. Единственным не белым. Я спрашивала себя, сколько в нем сохранилось от того ребенка, вынужденно взявшего на себя роль первопроходца.
– Ему требоваться быть идеальным. Идеальным во всем. Лучшие оценки, лучший ученик. Даже сейчас. Понимаешь, Айла?
Я догадывалась, что Мони винит во всем себя. В том, что у ее ребенка не было отца. Возможно, именно из-за нее он вырос таким требовательным к себе. Она несла чувство материнской вины как знамя, изорванное и бесполезное, поскольку оно не могло исправить совершенные ею ошибки.
Я всегда видела в ней снисходительную и мягкую хальмони. Невозможно было представить ее другой. Любезная, приятная женщина, которая надевала розовый фартук с цветочным узором и готовила еду для своей семьи. Которая всегда отдавала другим самый лакомый кусочек, оставляя себе жалкие крохи.
Самопожертвование.
Она не знала иной жизни. Иного способа чувствовать себя цельной. Как будто сама ее кожа предназначалась для того, чтобы защищать нас. Она растягивалась, становясь все тоньше и прозрачней, грозя в любой момент лопнуть: сперва крошечная дырочка, небольшая прореха, и в конце концов – неизбежный разрыв.
В первое лето после переезда Ады и Сойера у нас на кухне стало еще жарче из-за сломанного кондиционера. Жара только нагнетала и без того растущее напряжение в доме.
В один из дней папа принес мороженое. Мы сидели за кухонным столом в почти полной тишине, изредка нарушаемой постукиванием ложек.
Мама ела медленно, методично, словно через силу заталкивая в себя каждый кусочек. Она сидела