Es ist nicht das Traumleben allein, wodurch alles andere nebensächlich wird, sondern es ist die Lust an der Darstellung, die einen solchen Sog auf ihn ausübt. Die Lust des Schreibens also zieht ihn von der sonstigen Wirklichkeit ab, gibt dem Traumleben eine Form und führt es dadurch in das gewöhnliche Leben ein. So kann im Gewöhnlichen das Unheimliche aufscheinen.
Наш перевод:
Его [Кафку] влечет не только жизнь грез, на фоне которой все прочее становится второстепенным, но и удовольствие живописать. Таким образом, удовольствие, даруемое письмом, уводит его от прочей действительности, придает жизни грез форму и тем вводит ее в привычную жизнь. А значит, в обыкновенном обнаруживается проблеск жуткого.
Здесь действительность (Wirklichkeit) противопоставляется жизни грез (Traumleben), а затем эта противоположность не снимается, а усиливается тем, что удовольствие от письма (Lust des Schreibens) придает жизни грез форму и вводит ее в привычную, обыкновенную жизнь (das gewöhnliche Leben). Тем самым в обыкновенном (das Gewöhnliche) появляется, как мы переводим, проблеск жуткого (das Unheimliche). Так Сафрански обозначает фундаментальное противоречие кафкианского творчества: оно не дарует примирения действительности и фантазии, оно не наводит между ними мосты, оно не приносит счастья, если под счастьем понимать устранение противоречий и гармоничное сосуществование внутреннего и внешнего миров.
Впрочем, если мы присмотримся к морфологическому уровню, мы замечаем, что между Gewöhnliche (букв. «привычное», «обыденное», «обыкновенное») и Unheimliche («жуткое», «страшное», «зловещее») есть скрытая связь, которую перевод затемняет. Слово Gewöhnliche родственно существительному Gewohnheit («привычка», «обыкновение», «обычай») и глаголу wohnen (жить в смысле где-то «обитать», «проживать»). Привычка – это привычность обжитого мира, в котором обитает человек. С другой стороны, слово Unheimliche образовано присоединением отрицательной приставки к прилагательному heimlich («тайный», «скрытый», «утаиваемый») с его параллельной субстантивацией, то есть Unheimliche – не просто жуткое, но и жуть непотаенности, жуткое в момент его проявления. Но, кроме того, в слове Unheimliche звучит основа – heim-, которая явно указывает на существительное Heim – «дом», «очаг», «обитель». Поэтому в слове Unheimliche можно расслышать следующее: пугающая непотаенность бездомности, противопоставленная безопасности скрытого от внешнего мира пребывания в доме, у очага. Теперь, если мы соединим оба пучка значений, стоящих за противопоставляемыми друг другу словами Gewöhnliche и Unheimliche, мы получим примерно следующую картину: удовольствие от письма выставляет человека в жуткую бездомность необжитого, непривычного. Изнутри действительности созревает, крепнет и обретает форму то, что разрушит саму действительность. Письмо и даруемое им парадоксальное удовольствие – агент такого разрушения.
Трудно не разглядеть хайдеггерианских коннотаций такого противопоставления. Ср., например: «В самопонятности и самоуверенности средней растолкованности лежит, однако, то, что под его охраной даже жуть зависания <…> остается для фактического присутствия потаенной»[8]. В оригинале: «In der Selbstverständlichkeit und Selbstsicherheit der durchschnittlichen Ausgelegtheit jedoch liegt es, daß unter ihrem Schutz