М. Н. Толстая.
Дагерротип А. Я. Давиньона.
1840-е гг.
Отец редко бывал дома. После смерти жены он продолжал разъезжать по делам имений, подолгу пропадал на охоте, и дети ждали его появления как праздника. Перед обедом вся семья обычно собиралась в большой гостиной, где на стенах висели портреты предков, среди которых огромный черный и таинственный – женщины с четками и книгой. Портрет этот и притягивал, и пугал Машу, она подолгу разглядывала его, даже просила няню поставить ее на стул, чтобы лучше видеть. Это была ее прабабка по отцу – монахиня Афанасия. От самого этого имени, от старинных букв в книге, к которой была протянута рука женщины, от ее одежд и особенно от лежащего на столе черепа – веяло чем-то жутковатым и очень притягательным. Машу с детства манили рассказы странников, церковные истории о чудесах и подвигах святых. Она внимательно изучила портрет и порой, когда в гостиной менялся свет, ей казалось, что женщина в черном смотрит прямо на нее, словно что-то хочет ей сказать, позвать куда-то.
Нетерпеливое ожидание обеда, рассматривание старых портретов, болтовню с братьями, бабушкой, тетеньками и отцом обычно прерывал дворецкий Фока Демидыч в синем фраке, торжественно объявлявший: «Кушанье поставлено». Все поднимались с мест, стараясь не спешить, хотя все были голодны – особенно отец, который иногда после охоты приезжал домой лишь под утро. Отец подавал руку бабушке, и все следовали за ними в столовую. У стола всегда стояли лакеи, Машу усаживали на детский высокий стульчик рядом с Левой и няней. Когда к обеду подавали подстреленную отцом на охоте дичь, Николай Ильич с довольным видом заядлого охотника поглядывал на домашних и много шутил. На столе вместо столового серебра были железные ножи и вилки с деревянными ручками. Покойная мать, последовательница Руссо, старалась держаться благородной простоты быта. Стены были выбелены, а полы не крашены. Кроватями служили узкие диваны красного дерева, с резными головами сфинксов. Стулья под красное дерево, с кожаными подушками, делали свои столяры, грубые скатерти ткались собственными ткачами, домашняя обувь детям шилась своими сапожниками. Николай Ильич не возражал против этой простоты – он хорошо помнил историю своего отца – добряка и гедониста, устраивавшего великолепные приемы и балы, сорившего деньгами и отправлявшего кружевное белье на починку и стирку в Голландию. Все это привело отца к разорению, а Николая Ильича – к бесконечным хлопотам. Так что довольно суровый быт, предложенный