– Подышу.
– Далеко?
– В зоопарк.
Дома дрожали от сырого холодного ветра, словно коронки в зубах в пожилом рту, металлокерамика кровли сточилась и постарела, кое-где виден был кариес. Я проходил мимо красивого, тронутого временем особняка. Тот был на санации, стоматологи в касках сверлили и закатывали гипсовые пломбы. «Как ты?» – спросил один дом у другого. «Да, нормально, только надоело мне всё. А ты?» – «Я спрятался в лесах. Раньше ты стоял особняком, а теперь выглядишь её пристройкой», – намекал он на телефонную башню, ввинченную совсем рядом.
Ночью город был щедрым настолько, что карманы его улиц были вывернуты наизнанку. Вывалив на мостовую всё до последнего рубля, опустошённый до последней капли совести, он шёл на поводу у прохожих, будто собачонка, готовая служить за спасибо. Я их всех знаю, как облупленных потомков классицизма. Питерцы – они вечно чем-то недовольны, закрыты, сумрачны, словно родственники, не поделившие наследства. Но это только снаружи, стоило пробраться глубже в душу, здесь самое логово доброты, человечности и интеллигентности. Человека надо было время от времени доставать из проруби Питера, чтобы окунуть в ванну, наполненную Парижем или Римом. Париж – это хорошая спа-процедура для любого мышления, не только творческого. Но времени нет, так как их уже окунули в Питер и так и не достали из гранитной кастрюли. А им нравится. Вымоченные в студёном маринаде камня и Невы, они любят свой город и в то же время интеллигентно ненавидят, особенно когда вынуждены натягивать на небо воротник, пряча голову в плечи, чтобы не надуло каких-нибудь революционных мыслей. Времени нет. Питер забирает его целиком, и тебя с потрохами. Я неожиданно вспомнил о своих, когда закололо в боку. Конечно, это было перо, ему не терпелось высказаться, оно подгоняло навалять какое-нибудь стихотворение, повесть, роман, эссе, на самый крайний случай. Эссе в переводе с татарского значит горячий. Да, зайти в первое попавшееся кафе и заказать кофе-эссе, кофе-гляссе, с комком мороженого. Я уже представил это великое таяние льдов в отдельно взятой чашке. «Если долго идти на север, то рано или поздно придёшь на юг», – осенило меня собственным фольклором. Оторвавшись от набережной, я попадаю в гольфстрим Невского. Здесь постоянно действующая выставка, под открытым небом, кто на что горазд. Рядом со мной шёл чудак, со скоростью моих ног, он шел, головой ударяясь о небо, ногами спотыкаясь о бег, он выдыхал словами, по городу шёл поэт. Поэтов было видно издалека: он с собой разговор развязывал, с прочими вышивался скучно, мигрени узор невысказанного, либо недослушанного, обкрадывало вниманием прекрасное, ставшее мерзким. Ему, как и всякому питерцу, предстояло пережить этот кризис, нелёгкий период стихов. Надо было его просто переболеть, главное, чтобы без осложнений. Питер – он оставлял поэтам свои автографы прямо на душе. Иногда это было больно, потому что знакомо, чаще приятно, потому что хотелось такое пережить. Будто услышав мои рассуждения, у площади поэт прибавил шагу. Он шёл, а кругом Восстание, выплюнутое Невским.
– Я думала, если ты не придёшь до без десяти час, то я пойду на