Разговор о трауре. Ольга Мартынова

«…опера эта безупречно нацелена на скорбящих [в оригинале – griefstruck, «пораженных скорбью»]». Когда правитель подземного мира позволил вывести Эвридику в жизнь, с единственным условием – чтобы Орфей не оглядывался на нее, пока она не окажется снаружи, – кто, будучи в здравом уме, оглянулся бы, спрашивает Барнс и отвечает: «Естественно, Орфей оглянется и посмотрит на молящую Эвридику – может ли он поступить иначе? <…> Лишиться целого мира во имя одного-единственного взгляда? Естественно».

      После смерти Олега что-то препятствовало и продолжает препятствовать тому, чтобы я слушала «Орфея» Глюка.

      Жалоба Эвридики у Глюка: зачем ей возвращаться назад из безмятежности смерти, если она теперь вынуждена страдать оттого, что Орфей не удостаивает ее даже взглядом! Она дает ему понять, что он виноват во всех ее несчастьях. Кто умер первым, тот выигрывает во всех спорах. Кто пока еще остается на стороне живых, тот во всем признáет правоту умершего. Потому-то Орфей и оглядывается – и опять становится во всем виноватым.

      Я всегда забываю, в каких операх сохраняется первоначальная трагическая версия, а в каких Орфей и Эвридика счастливо воссоединяются.

      Так или иначе, но Орфей и опера предназначены друг для друга, и самая ранняя дошедшая до нас опера – это «Эвридика» («Euridice») Якопо Пери, 1600 года. Однако ни ее дивно-красивая жалобная монотонность, ни написанный семью годами позднее и гораздо более энергичный «Орфей» («LʼOrfeo»)