– Почему вы играете так тихо? Хотите показать воздушность темы, но затушёвываете при этом звуки, будто смотрите на природу через сложенный тюль. К чёрту левую педаль! Вдобавок, в правой руке вы ошиблись пальцем, нарушили плавность мелодии, и решили всё исправить с помощью правой педали, но извините, ваши потуги хорошо слышны. Давайте ещё раз! – и Пересмешников повторил пассаж, делающийся всё труднее с учётом возросших музыкально-педагогических требований.
– Тпрууу! Николя! Мало того, что вы сыграли слишком громко, так ещё расставили акценты, будто решили убедить меня в том, что ноктюрн написал конь, бьющий землю копытом, или плотник, забивающий гвозди направо и налево, – стальные обертоны преподавательского голоса резали Николаю слух, вызывая чувство протеста:
– А может быть Фильд этого и хотел, ведь в его время все имели лошадей и испытывали их терпение, устраивая скачки? – рискнул сострить он.
– Это вы испытываете моё терпение!
– Я не виноват! Я не знал, что у вас терпение…, что испытываю…
– Что за привычка паясничать и оправдываться? Сыграйте снова и без выкрутасов! – приказала Вивачевская, от возмущения вздрогнув всем телом, отчего её коленка сместилась ближе к краю стула. В душу Николая уже закрадывался холодок сомнения в исходе конкурса, и он рискнул сыграть по-новому, хотя чувствовал на себе её взгляд. И этот взгляд стал определённо нехорош.
– Как вы смеете издеваться? – выпускница Куйбышевской консерватории не на шутку разозлилась и повернулась в сторону Николая. И напрасно, так как её коленка соскочила-таки со стула, и она продолжила изрекать преподавательский гнев аккурат после качественного соприкосновения с полом. – Из-за вас я чуть не разбилась! Не приближайтесь ко мне! Обойдусь без вашей помощи. Что за бред я должна слушать! За каким дьяволом, я вас спрашиваю, вы аккомпанемент сыграли громче мелодии. Левая рука не болит от усердия? Почему бы вам не играть перекрещенными руками? И не надо здесь ускорять темп, даже чуть-чуть! Вам ясно?..
Сражение с тремя несчастными тактами в середине ноктюрна продолжались уже битых два часа. Инесса Леонидовна проявила чудеса изобретательности в создании всевозможных претензий. А Пересмешников в отношении её на время оглох. Он искал ответа на вопрос: что есть такого главного в музыке, благодаря чему он не уходит, хлопнув дверью, а уже в двадцать третий раз повторяет один и тот же набивший оскомину ноктюрн. И ответил себе: «Наверное уважение к старшим, ибо искусством здесь и не пахнет!» Как ни странно, подобный парадокс вернул ему способность слышать Инессу Леонидовну:
– Алё! Николя! Вы меня слышите? Хорошо! Наконец-то вам удалось сыграть Фильда в соответствии с предписанными мной чувствами и правилами!