Орфей: – Не узнаю в этом шипе голос своей
Эвридики.
Эвридика: – Знай, что пока я из тьмы не вышла, –
Хуже дракона.
Прежней я стану когда увижу
Синь небосклона.
Прежней я стану – когда задышит
Грудь – с непривычки больно.
Кажется, близко, кажется, слышно –
Ветер и море.
Голос был задышливый, дикий,
Шелестела в воздухе борода.
Орфей: – Жутко мне – вдруг не тебя,
Эвридика,
К звёздам выведу, а…
Он взял – обернулся, сомненьем томим –
Змеища с мольбою в глазах,
С бревно толщиною, спешила за ним,
И он отскочил, объял его страх.
Из мерзкого брюха
Тянулись родимые тонкие руки
Со шрамом родимым – к нему.
Он робко ногтей розоватых коснулся.
– Нет, сердце твоё не узнало,
Меня ты не любишь, –
С улыбкою горькой змея прошептала.
Не надо! не надо! –
И с дымом растаяла в сумерках ада.
Мне кажется, это стихотворение Елены Шварц как раз об этом.
Да, именно так: не потеряй мой запах, не забывай его, не оборачивайся. Услышь меня.
Через все кислые больничные протирки. Через всё отвращение неузнаванья.
Через всю нашу невозможность защитить другого от клеёнчатого запаха смерти.
Но в самый ответственный момент – мы всегда оборачиваемся.
И теряем саму возможность хоть что-либо изменить.
В этом смысле – мне нравится, как жизнь подсовывает тебе рифмы. Пройдёт лет семь или десять, и то, что раньше было твоим поступком, аукнется чужим. То, что было твоим наваждением, станет чужой галлюцинацией. То, что было твоей виной, станет твоей реальностью.
(Иногда мне кажется, что мы вообще живём в одном сплошном огромном стихотворении. Или просто сами и есть это одно огромное стихотворенье.)
Так уж случилось, что четыре года назад я тоже оказался в больнице.
И человек, которого я к тому времени любил, пришёл ко мне, принёс два яблока, сел на стул, и смотрел с ужасом на то, что от меня осталось.
Трудно разговаривать с человеком, у которого трубка в голове. А у меня она – была. Разговор не очень клеился. Да и вообще – когда ты лежишь привязанный к стене проводом, через который у тебя откачивают кровь из головы, вся ситуация как-то не очень располагает тебя и неподготовленных свидетелей этого зрелища к необязательной светской болтовне. Поэтому я был раздражён и мучителен. Но – тем не менее – О. не унывал.
И вот когда уже настало время прощаться, О. нагнулся к моей руке и её поцеловал.
И вот в этот момент как раз и пришла расплата.
– Это не ты, – сказал он. И заплакал.
И тут-то и тренькнула эта рифма. Через пятнадцать лет. Тренькнула и дописала строфу.
А ведь я всегда так гордился своим запахом.
Мне говорили, что он блаженный.
А теперь я пах смесью спирта, шампуня и ещё какой-то