Между двумя треножниками, от которых исходило волнообразное облачко, в углу виднелось некое подобие посеребренного алтаря, служившего опорой для своеобразной рамы, завершением которой был треугольный фронтон. Этот фронтон был покрыт иератическими каббалистическими письменами, а рама, походившая на портик храма и в то же время на театральную сцену, была покрыта черным драпри́ с серебристой бахромой.
– Садись, – произнес шевалье голосом, который, казалось, срезонировал под неким сводом. – Сегодня я не стану посвящать тебя в высшие тайны моих знаний; мой последний метод мог бы испугать даже самых храбрых… так что как-нибудь в другой раз.
– Вот как! Чудесно! – заметил Стефен с ухмылкой. – Мы тут словно в катакомбах, а вы сейчас похожи на труп!
– Возьми эти кисточки – в обе руки.
Справа и слева от рамки свисали две плетеные тесьмы; каждая из них заканчивалась кисточкой. Стефен, сидевший на табурете перед алтарем, взял кисточки, как ему и было велено.
– Слушай внимательно. Перед твоими глазами появится картина. Она нарисована на холсте, сотканном из алоэ и льна; нити этого холста, переплетенные в две тесемки, тянутся по ту сторону рамы – именно их концы ты сейчас держишь. В левой руке у тебя – нити утка́, в правой – нити основы. А теперь – смотри!
Две тесьмы дернулись, когда тот, кто их держал, содрогнулся. Черный занавес отошел в сторону, и в глубине небольшой клетушки Стефен увидел нечто незабываемое.
Там, в полусвете крипты, висела в воздухе, поддерживаемая волосами, отрубленная голова. Голова молодого бородача неземной красоты. Каштановые волосы отсвечивали рыжим. Лицо, носившее отпечаток погребальной строгости, было очень бледным, как это всегда бывает после обезглавливания. В голубоватых глазных впадинах соединялись длинные ресницы закрытых глаз, бескровные губы словно символизировали молчание. Искусное освещение усиливало иллюзию; поразительная объемность создавала тромплёй[55]. Стефену не верилось, что это – картина, написанная на плоском холсте, а не какой-нибудь макет, сделанный с натуры безумно талантливым художником. Он словно смотрел на одну из работ Эннера[56], но стереоскопическую. В ней был весь ужас правды вкупе со всеми эмоциями искусства. Но черный занавес, отойдя в сторону, впустил некий холод, пропитанный столь мертвенным землистым запахом, что в мозгу Стефена зародилось сомнение относительно настоящей природы этой махинации.
– Святой Иоанн Креститель? – спросил он.
– Никто и все, – ответил шевалье. – Все умершие. В сущности говоря, это не то чтобы некромантия. Как ты сейчас сам увидишь, мы имеем дело с простым усовершенствованием говорящих столов. Но ду́хам, похоже, это нравится больше, чем столы.
– Что я должен делать?
– Пристально смотреть в глаза мертвеца.
– Смотрю… Что дальше?
– Теперь – ждать, пока