До меня доходит, что я пялюсь на него, примерно тогда же, когда я осознаю, что он пялится на меня. Я сглатываю, пытаясь подавить вдруг охватившую меня нервозность. Откуда она вообще взялась?
Это Хадсон, который несколько месяцев обитал в моей голове.
Хадсон, который спас мою жизнь и при этом едва не уничтожил весь мир.
Хадсон, который каким-то образом – несмотря ни на что – стал моим другом… а теперь и моей парой.
Это слово, «пара», все так же висит между нами. И заставляет меня нервничать, когда я едва заметно улыбаюсь и говорю:
– Спасибо.
В его взгляде отражается легкая насмешка, но он не произносит ничего из того, что – я это вижу – ему хочется сказать. Вместо этого он просто кивает, словно говоря «не за что», и, повернувшись, идет прочь.
И тут у меня вскипает кровь. Как прикажете это понимать? Джексон не хочет быть со мной, потому что, по его мнению, Хадсон страдает, а Хадсон не может просто поговорить со мной даже тогда, когда я в таком расшатанном состоянии из-за этой чертовой песни. Я понимаю, что их отношения сложны – что все это сложно, – но мне надоело, что из-за их ссор страдаю я. Я хочу сказать – каким надо быть человеком, чтобы дать своему другу пропасть на целую неделю и даже не попытаться узнать, почему это произошло?
Ну уж нет, с меня хватит. Я бросаю телефон на стол и бегу вслед за ним.
– Ты это серьезно? – кричу я, глядя сзади на его широкие плечи.
Он шагает быстро, его длинные ноги лучше приспособлены для ходьбы, чем мои, но злость придает мне дополнительную скорость, и я нагоняю его прежде, чем он успевает снова сесть на стул.
– О чем ты? – спрашивает он, настороженно глядя на меня.
– Ты так мне ничего и не скажешь?
Я уперла руки в бока и едва удерживаюсь от искушения топнуть ногой. В глубине души я понимаю, что сейчас зла на весь мир, на вселенную за то, что она сотворила со мной. За то, что она отняла у меня Джексона, а затем и мою дружбу с Хадсоном. Я пыталась справиться со своим горем с тех самых пор, как все это произошло, но неделю назад Джексон лишил меня возможности остаться на этапе отрицания, за которое я отчаянно цеплялась после разрыва наших уз сопряжения. Так что, похоже, теперь я переживаю второй этап – гнев. И меня нисколько не смущает то, что я направляю его на Хадсона, хотя он ни в чем не виноват.
– А что я, по-твоему, должен сказать? – Из-за его британского акцента его слова кажутся мне еще холоднее.
Я раздраженно всплескиваю руками.
– Не знаю. Что-нибудь. Что угодно.
Он долго смотрит мне в глаза, и я уже начинаю думать, что сейчас он откажется говорить, но затем его губы изгибаются в той мерзкой самодовольной ухмылке, которая так бесила в то время, когда он жил в моей голове, и он замечает:
– У тебя в брюках дырка.
– Что? Я не… – Я опускаю взгляд и вижу, что на моих брюках не просто большая дыра, а что она к тому же расположена