Между старых тополей и вязов наконец показался мой дом. Каре зелёной лужайки, заросшие кусты, корявые тёмные вязы по обе стороны дороги. Серая крыша и светлые стены с краской, которая успела кое-где облупиться из-за времени и сырой скарборской погоды. Тони вздохнул:
– Мы на месте, босс. Ты точно в порядке?
– Да. Конечно.
– Приложи дома лёд к голове, – посоветовал он.
– Я не ударилась головой.
– По твоей реакции так не скажешь.
– Да иди ты!
Тони с довольной улыбкой бросил «пока» на прощание и поплёлся по дорожке между деревьев к себе домой, а я зашла за наш низенький, некогда белый, а теперь посеревший от времени и непогоды штакетник. Сунула руку в карман джинсовки и нашла ключи. Домой не хотелось, но нужно было идти. Я разочарованно посмотрела на дорогу, уходящую лентой за холмы, вдаль, к горизонту.
Медленно гаснущий закат уже начал разливаться персиковым и алым. Смеркалось. Я поднялась на террасу и провернула ключ в замочной скважине. Тихо открыла дверь.
Как толчок в грудь, меня оглушил громкий мамин голос:
– Господи боже, Лесли! Ты видела, который час?..
Час расплаты?
Наказание всегда должно быть соразмерным преступлению.
Так писали в учебниках социологии, так говорили во всех правовых передачах. Очевидно, мама никогда в жизни не была знакома с этой простой истиной, потому что я опоздала всего на полтора часа, но распекали меня так, словно домой не явилась вовсе.
Я смотрела ей в лицо, в усталые тёмные глаза. И ещё – на плотно сжатые челюсти и скрещенные на груди руки. Она осунулась за эти четыре месяца. Странно, но даже когда отец уже неизлечимо болел, она была этакой живой весёлой пышкой. Когда он ушёл, жизнь начала стремительно слезать с костей вместе с мясом. Но разве не должна была она пережить пик своего горя за полтора года рабского ада – ада, где все живые и здоровые члены семьи поклоняются своему умирающему идолу?
И вот теперь она стояла на верхней ступеньке лестницы и смотрела на меня драматично – сверху вниз. Лицо было заткано закатными тенями из узеньких окон по обе стороны