Он был частным, отдельным – сам по себе. «Очень индивидуальный был человек, – недавно сказал о нем Кама Гинкас. – Есть некоторые таланты заразительные. Как болезнь. Мне кажется, Мейерхольд был заразой. Станиславский, видимо, тоже. Думаю, Някрошюс – зараза… Как ни странно, Эфрос не был заразой. Может, поэтому у него было так трудно украсть. Просто ничего невозможно! Поэтому никто ничего и не украл». И Гинкас засмеялся.
Он остро чувствовал время. Другие с временем воевали, он ловил его в силки. Другие, если менялся «враг», меняли и направление удара. Эфрос, казалось, не менялся никогда. Рано выработанный художественный стиль мог совершенствоваться, иногда спотыкаться, но не меняться. Это и было его счастьем созерцателя, это и стало его бедой. Время он ощущал не во внешних приметах и темах, но в интонации, жесте, ракурсе, дуновении. Его всегда волновало, по сути, одно – мужчина и женщина, глубина, изящество, причуды их отношений. Любовь, трагедия разлада, томление души, которая не умеет найти гармонию. Он, конечно, был моралистом. И полюса добра и зла у него никогда не сходились. Его и забыли, скорее всего, поэтому. «Время не то, и люди не те». Сентиментализм не в моде, украсть все равно ничего нельзя, а учиться хлопотно. (Хотя, может быть, современному зрителю театр Эфроса как раз и нужен, и даже необходим.) Но вспомнить Эфроса – значит признаться себе, что гармонии в жизни по-прежнему маловато, что в театре не ощущается беспокойства и уж тем более совершенства. А кому охота признаться в своей слабости? Это только Эфрос себе позволял. Поэтому профессионалы предпочитают взирать на легенду издали. Поэтому, может, и легенду никто еще не переписал. Вот только художник остался