Обойдённые. Николай Лесков

опять запрашивал себя: разве более воли нужно, чтоб уйти, чем с твердостью и достоинством выносить свое тяжкое положение? А между тем явился другой ребенок. Долинский, в качестве отца двух детей, стал подвергаться сугубому угнетению и, наконец, не выдержал и собрался ехать с письмами жениных благодетелей в Петербург. Долинский собрался скоро, торопливо, как бы боялся, что он останется, что его что-то задержит. Приехав в Петербург, он никуда не пошел с письмами благодетелей, но освежился, одумался и в откровенную минуту высказал все свое горе одному старому своему детскому товарищу, земляку и другу, художнику Илье Макаровичу Журавке, человеку очень доброму, пылкому, суетливому и немножко смешному.

      – Одно средство, братец мой, вам друг с другом расстаться, – отвечал, выслушав его исповедь, Журавка.

      – Это, Ильюша, легко, брат, сказать.

      – А сделать еще легче.

      Долинский походил и в раздумье произнес:

      – Не могу, как-то все это с одной, будто, стороны так, а с другой – опять.

      – Пф! Да брось, братец, брось, вот и вся недолга, либо заплесневеешь, бабы ездить на тебе будут! – восклицал Журавка.

      Поживя месяц в Петербурге, Долинский чувствовал, что, действительно, нужно собрать всю волю и уйти от людей, с которыми жизнь мука, а не спокойный труд и не праздник.

      – Ну, положим так, – говорил он, – положим, я бы и решился, оставил бы жену, а детей же как оставить?

      – Детей обеспечь, братец.

      – Чем, чем, Илья Макарыч?

      – Деньгами, разумеется.

      – Да какие же деньги, где я их возьму?

      – Пф! Хочешь десять тысяч обеспечения, сейчас, хочешь?

      – Ну, ну, давай.

      – Нет, ты говори коротко и узловато: хочешь или не хочешь?

      – Да, давай, давай.

      – Стало быть, хочешь?

      – Да уж, конечно, хочу.

      – Идет, и да будет тебе, яко же хощеши! Послезавтра у твоих детей десять тысяч обеспечения, супруге давай на детское воспитание, а сам живи во славу божию; ступай в Италию, там, брат, итальяночки… уухх, одними глазами так и вскипятит иная! Я тебе скажу, наши-то женщины, братец, ведь, если по правде говорить, все-таки, ведь, дрянь.

      – А я думаю, – говорил на другой день Долинский Журавке, – я думаю, точно ты прав, надо, ведь, это дело покончить.

      – Да как же, братец, не надо?

      – То-то, я всю ночь продумал и…

      – Ты, пожалуйста, уж лучше и не раздумывай.

      Через два дня в руках Долинского был полис на его собственную жизнь, застрахованную в десять тысяч рублей, и предложение редакции одного большого издания быть корреспондентом в Париже.

      Долинский, как все несильные волею люди, старался исполнить свое решение как можно скорее. Он переменил паспорт и уехал за границу. Во все это время он ни малейшим образом не выдал себя жене; извещал ее, что он хлопочет, что ему дают очень выгодное место, и только в день своего отъезда вручил Илье Макаровичу конверт с письмом следующего содержания:

      «Я, наконец, должен