И она так же внезапно отпустила его, отступила, поднесла палец ко рту, загадочно сказала «тс-с-с!» и быстро-быстро ушла по коридору к столовке.
«Апрель», – подумал тогда Ромашов. – «Весной всякое бывает. Конец года, опять же. Устала», – посочувствовал Ромашов, одёрнул форму и побежал искать Хомяка ну или Костика, чтобы с толком провести остаток перемены.
«Апрель», – вздохнул сейчас Ромашов, глядя в окно. Улицы были непривычно и напряжённо пусты. Вот уже три недели, как всех жителей города загнали сидеть по домам в целях борьбы с неведомым вирусом. Жители сидели. По крайней мере, старались сидеть, хотя запрет на передвижения резко усилил желание тех самых передвижений. Раньше вроде бы никому так активно никуда не было нужно передвигаться. А тут прямо вот приспичило. Всем сразу куда-то стало надо. Но все сидели. Скрипели зубами, пылесосили, стояли у стены на руках, отжимались, смотрели сериалы, учились он-лайн искусству оригами, но сидели.
Тем не менее заявленные правительством цели – предотвратить, остановить и победить – оставались недостигнутыми. Вирус витал над планетой, как некогда дух революции. Это настораживало и вселяло смутные мысли о каком-то всеобщем обмане и возможных истинных – но скрытых – целях всемирной самоизоляции, но логическую цепочку этих мыслей Ромашов выстроить никак не мог. Да и не хотел, если честно. Устал. Апрель.
Одиноко.
В душе было пусто и гулко, как на дне кастрюли с парой прилипших спагеттин. Квартира отвечала душе пыльным безмолвием.
«Что будет?» – подумал Ромашов.
«А что если и вправду будет», – подумал Ромашов.
Он прошёл в комнату, сел за стол. Посидел минуты три. Неожиданно хохотнул. «Ну, Ромашов», – покрутил он головой. – «Смотри, а то ведь начнёшь, а потом пожалеешь!»
Полез в ящик стола, поковырялся там, достал большой блокнот с морским пейзажем на обложке и простой карандаш. Ромашов любил писать карандашом, от ручки быстро уставала кисть, ручка была какая-то твёрдая, скользкая и… неживая. Достал точилку, пару раз крутанул в ней карандаш, и так острый.
И вдруг история родилась.
Он увидел её всю в мельчайших подробностях – от непослушного завитка на лбу до мягких тапочек со смятыми задниками. И браслетом-фенечкой на полной, нежной, трудолюбивой руке.
Ромашов открыл блокнот и написал.
«В пятницу, в шесть тридцать утра, Семёнова стала феей».
Появилась дача.
(Немного грустный рассказ.)
В мае воздух такой… Такой… Особенно за городом… Что, кажется, протяни перед собой руку, сложи ковшиком, и сможешь зачерпнуть прохладное, прозрачное и невесомое, и напиться одной пригоршней надолго, лет на пять, а то и на восемь.
Ромашов вышел из автобуса и сладко потянулся. Вслед за ним выскочили Ромка с Наташкой и загалдели о чем-то своём, нетерпеливо оглядываясь по сторонам. Ромашов подал руку жене. Справа от остановки шелестел новорожденными листочками