Меня кормили и одевали. Хвалили за то, что хорошо учусь – а училась я действительно хорошо, всё хватала на лету. Но никакого тепла от мамы с папой я не видела – проявленного, направленного, такого необходимого каждому ребёнку. Было ровно, нейтрально, никак. Когда существуешь сама по себе, без отца и матери при живых родителях.
Детская психика способна принимать даже самые патологические, неправильные вещи за данность, встраивать их в свою картину мира и считать нормой. Так и я полагала всё естественным, не понимала, что бывает по-другому. Ну не обнимают тебя, не целуют… Да в то время вообще все вели себя сдержанно.
В семье маминой сестры чувства к детям тоже особо не выражались ни тактильно, ни вербально. Не было принято говорить: «Ты мой любимый ребёнок», «Какой ты замечательный», «Ты хороший, молодец» и т. п. По тогдашним стандартам псевдокоммунистической морали детям в первую очередь внушалось: «Ты можешь и должен лучше».
Так что на фоне подобной идеологии мамино равнодушие не очень травмировало. Жила себе и жила, не обижают – и ладно. Меня интересовали школа, музыка, лёгкая атлетика. И казалось, всего этого хватало для заполнения тех мест, где должны обитать любовь и приятие.
Однажды мама сказала:
– Ну надо же, Инна, а я ведь совсем тебя не люблю…
Так, мимоходом. Между затяжками редкой заграничной сигаретой. Как будто немножко себя укорила, как будто чуть-чуть передо мной повинилась.
И это навсегда врезалось в память. Я на всю жизнь запомнила её слова, но не с обидой, не с болью – просто как факт. Даже сейчас, вновь и вновь оценивая ту, по нынешним меркам, чудовищную фразу, я чувствую не «Ах! Мама меня не любит…», а просто данность: «Ну не любит, что ж теперь».
А я маму очень любила и любовалась ею. Иногда, когда она оставалась ночевать у нас, то есть у бабушки с дедушкой, а утром собиралась на работу, я приоткрывала один глаз – так, слегка, чтобы мама думала, будто я ещё сплю, – и исподтишка наблюдала за ней: как она легко двигается, какие у неё красивые ноги, как одевается, красится, причёсывается. Мама казалась мне невероятно прекрасной.
Я так плакала, когда она уезжала, не разбудив меня, чтобы попрощаться. И требовала, чтобы в следующий раз – обязательно! слышишь? обещай! – она подняла меня с постели и мы бы обнялись, и я помахала бы ей в окошко. Если я вставала, а мамы уже не было, то бежала к бабушке, рыдая и топая ногами: «Ну почему вы меня не разбудили?!» И бабушкин аргумент – потому что жалко и детям надо как можно больше спать – приводил меня в бешенство. Зачем вообще нужен сон, если уезжает мама, которую я так редко вижу?
Повзрослев, я уже могла ездить к маме сама. Мы даже начали как-то дружить, могли и поболтать, и посмеяться. Я росла довольно развитой, много читала, мы о многом могли поговорить. Мама рассказывала мне о личной жизни: как ей не удаётся обрести обрамление своей красоты в лице какого-нибудь достойного мужчины, делилась