Однако в Советском Союзе существовала своя иерархия оскорблений. Статья в «Культуре и жизни» не считалась призывом к аресту и расстрелу[202] Пастернака – так как, если статья была подписана, она считалась менее угрожающей. Гладков, который предвидел официальную цензуру и боялся за своего друга, говорил, что, прочитав статью, снова задышал свободно. «При всей ее подлости[203] и намеренной бестолковости она не доходила до определенного «отлучения от церкви». Анонимная же статья в центральной газете означала бы гибель. «По крайней мере, они не дадут мне умереть с голоду»[204], – саркастически заметил Пастернак, получив заказ на перевод «Фауста».
Однако времена требовали какого-то наказания. Журнал «Новый мир» отклонил несколько стихотворений Пастернака. Приостановили издание переведенного им сборника Шекспира. А весной 1948 года «по приказу сверху» рассыпали уже сверстанный однотомник. Читки прекратились, и Пастернак заметил, что «мои публичные выступления считаются нежелательными».
Пастернак сумел лукаво отомстить. В переиздание своего перевода «Гамлета» он вводит строки, которые не имеют почти ничего общего с оригиналом. Даже если сделать поправку на мнение Пастернака, согласно которому перевод никогда не должен быть попыткой «буквальной точности», строки из «Гамлета» в обратном переводе на английский стали резким комментарием к злободневной политике. Там, где Шекспир пишет о «плетях и глумленье века», Гамлет у Пастернака говорит:
А то кто снес бы униженья века[205],
Неправду угнетателя, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным…
Новые гонения на культуру после недолгого послевоенного оптимизма одновременно страшили Пастернака и побуждали уйти в работу над новым произведением. «Я вернулся к работе[206] над романом, когда увидел, что все наши розовые ожидания перемен конца войны, которые, как мы думали, придут в Россию, не осуществились. Сама война была подобна очистительной буре, сквозняку в душной комнате. Ее горести и тяготы были не так плохи, как нечеловеческая ложь – они потрясали до основания власть всего показного и не свойственного природе человека и общества, которое набрало такую власть над нами. Но мертвый груз прошлого оказался слишком тяжел. Роман для меня совершенно необходим как способ выражения моих чувств». Его отношение к государству, колебавшееся между уклончивостью и осторожным приятием, теперь стало упорно, хотя и негромко враждебным. Он писал кузине, что бодр, как всегда, несмотря на перемену обстановки в Москве. «Я не пишу протестов[207] и ничего не говорю, когда ко мне обращаются. Все бесполезно. Я никогда не пытаюсь оправдаться или объясниться». У него были и другие причины не обращать внимания на мертвящую руку властей.
Пастернак