– Во дает, – хохотнул Монгол, – вода ледяная, окунуться б, да назад.
– Да Боря зимой по двору в трескучий мороз без рубашки ходит, – сказал Мухомеджан.
– Зачем? – заинтересовался Самуил.
– Закаляется, чтобы не болеть. Ты же видишь, он убогий, болел часто, вот и стал закаляться. Он и зимой в плаще ходит.
– Да это мы знаем, – засмеялся Пахом.– Больше надеть нечего, вот и ходит.
– Ладно, есть чего или нечего, а ты поплавай с Борей, если такой ушлый, – усмехнулся Монгол.
– Ага, разогнался. Я лучше щас Армена искупаю, – и он сделал движение в сторону Григоряна, тот приготовился вскочить.
– Да не бойся, я пошутил, – Пахом расслаблено улегся на песок.
Из речки вышел Боря. Он руками стряхнул с себя воду и стал одеваться. На теле не появились даже мурашки.
– Дядя Борь, это правда, что ты голый по двору ходишь, закаляешься? – спросил Изя Каплунский.
– Да что ты, милый, – засмеялся как заквакал Боря, – голый не хожу, а закаляться закаляюсь и, вздохнув глубоко, сказал:
– Эх, ребятушки, пошли вам бог хорошего здоровья. Плохо хворому-то.
– А правда, что ты подпольщиков у себя при немцах прятал? – поинтересовался Каплунский.
– Было такое, соколик мой, – нехотя ответил Боря.
– Расскажи, дядя Боря, – попросил Мишка Коза.
Боря вдруг поскучнел лицом и завозился со шнурками на кирзовых ботинках.
– Расскажи, дядя Борь, не ломайся, – присоединился к просьбе Мишки Монгол.
– Да ведь будь она, эта война, проклята. Как вспомню, сердце останавливается. До сих пор Густав во сне снится.
– Что за Густав такой? – поинтересовался Мотя.
– Жилец. Унтер. Как напьется, за пистолет: «Горбатч, к стенке». Да, почитай, каждый день расстреливал. Стоишь и думаешь, пальнет мимо, или спьяну попадет? А то выводил во двор. «Все, Горбатч, пошли. Ты есть партизан, и я буду тебя расстрелять». Выведет, к дереву поставит и целится в лоб. Я смерти-то не боюсь. Что я? Муха. Прихлопнул и растер. А вот унижение терпеть невыносимо. Человек, он что? Червь. Есть он – и нет его. Но это опять же, с какой стороны смотреть. Разум мне дан свыше, а отсюда и гордость человеческая, и боль, и скорбь. И терпел я унижения эти потому, что не за себя одного отвечал, а за людей был в ответе, которых хоронил в подвале своем. У меня дома подвал до войны хитрый получился. Из кухни вход под половицами. Дом-то старый, помещичий, еще Никольскому принадлежал.
– Это, какому Никольскому, деду Андрею Владимировичу? – уточнил Мишка.
– Истинно. Андрею Владимировичу. У него еще два дома по нашей улице стояло.
– Так он буржуй недорезанный, – зло пыхнул Витька Мотя. – Как же его в Сибирь не сослали?
– Э, милок, человек Андрей Владимирович особый, не стандартный.
Только революция пришла, он тут же дома Советской власти отписал. Золото, не скажу, что