Мой отец по просьбе Агнона перевел ему из польской энциклопедии статью “Бучач”, когда тот готовился писать “Город и все, что наполняет его”. Он считал Агнона “писателем диаспоры” и говорил о нем, слегка кривя губы:
– В его книгах нет размаха, нет трагического взлета, нет даже здорового смеха, а все только потуги на умничанье да колкости. А если встречаются у него там и сям прекрасные описания, то уж он не успокоится и не отложит свое перо, пока не утопит их окончательно в лужах клоунского многословия и галицийских шуточек…
Мне кажется, что рассказы Агнона представлялись моему отцу чем-то вроде ответвления литературы на идише, а литературу на идише он не любил. Отец всегда питал стойкое отвращение к сверхъестественному и магии, к избыточной чувствительности, ко всему, что окутано туманом романтизма или мистики, ко всему, что имеет целью вскружить человеку голову эмоциями и лишить его разума. Только в последние годы жизни вкус отца изменился и он стал находить определенную прелесть в сказках, в хасидских сказаниях, в рассказах Переца[31] и, возможно, в кое-каких произведениях Агнона. То, что прежде вызывало у него кривую усмешку, то, что он когда-то называл с презрением “мистика”, “фольклор”, “бабушкины сказки”, к концу жизни привлекало его. Конечно, в академическом послужном списке моего отца отмечено, что его исследовательская деятельность на последнем этапе жизни связана с неизвестной рукописью Переца. (Подобно тому, как в свидетельстве о смерти моей бабушки, умершей от переизбытка чистоты, значится только, что умерла она от разрыва сердца.) Таковы факты. Какова же истина – этого я не знаю, потому что об этом мы с отцом никогда не говорили. Он почти никогда не говорил со мной о своем детстве, о своих любовях, вообще о любви, о своих родителях, о смерти брата, о своей болезни, о своих страданиях, о страданиях вообще. И о смерти мамы мы с отцом ни разу не говорили. Ни слова. Правда, и я не попытался помочь ему, я ни разу не захотел начать с ним разговор, в конце которого могло открыться бог весть что. Если бы я стал записывать здесь все, о чем мы не разговаривали, я и мой отец, то этого хватило бы на целые две книги. Много работы оставил мне мой отец, и по сей день я все еще тружусь.
Мама, бывало, говорила об Агноне:
– Этот человек видит многое и понимает многое…
А однажды сказала:
– Возможно, он не такой уж хороший человек, но он, по крайней мере, знает, что хорошо, что плохо, а еще он знает, что у нас нет особого выбора.
Она читала и перечитывала почти каждой зимой рассказы Агнона, вошедшие в его книгу “На скобы замка”. Быть может, находила в них отзвук своей печали и своего одиночества. Я тоже время от времени перечитываю слова Тирцы, открывающие рассказ “Во цвете лет”:
Во цвете лет умерла мать моя. Тридцать лет и один год было ей, когда она умерла. Скудны и бедственны были дни двух ее жизней. Целый день сидела она дома и из дома не выходила… В безмолвии застыл наш печальный