– Ману до сих пор думает, что я Кастильо, – усмехнулся я. – А я не знаю даже, кто это.
Урсула засмеялась. В такой же манере, как хохотала раньше, только тише и нежнее.
– Да ну, – фыркнула она. – Кастильо – дурачьё. Ещё и хромой.
– И с бородавкой, – добавил я. – На носу.
– На хромого ты и правда похож, когда бегаешь.
Мы снова засмеялись.
– А имя-то чего у тебя такое странное? Не Хуан, а как-то… Я даже не запомнила, – она рассуждала вслух, будто разговаривая не со мной.
Я не стал её перебивать, захотел послушать, каких смешных имён она придумает, пока будет вспоминать. Она перебирала разные буквы, будто пробуя их на вкус, но к истине так и не подобралась.
– Джей! – воскликнула она наконец, заставив меня буквально подавиться от смеха. – Что, нет?
Я не хотел забирать у неё победу, поэтому одобрительно закивал, и лишь через какое-то время сказал, будто бы между делом:
– На самом деле, я Жан.
– Ну и что это за имя? – она словно была им недовольна. – Оно не испанское, да? Как твои родители вообще его придумали?
Этот вопрос загнал меня в тупик. О своём имени я знал немного. Придумывать приютским детям имена приходилось, если они попадали туда совсем маленькими, до того, как начинали говорить. Однако даже малышей иногда оставляли нам с записанным на листке именем. Так было со мной. Мама не любила об этом говорить, но рассказывала, как её удивило иностранное имя в записке. Наверняка люди, которые подбросили меня ей, были французами или просто невозможными чудаками.
О своей прошлой жизни с ними я не знал ничего. Лишь попавшим в приют младенцами так везло, как мне. Мы не помнили своих настоящих родителей, которые либо умерли, либо бросили нас малышами на произвол судьбы. Не помнить – значит быть благословлённым. Для помнящих прошлую жизнь приют становился новым, «правильным» домом, где любят и берегут. Что до таких, как я, этот дом у нас был первым и единственным.
Невольно я вспомнил свою первую встречу с Авелем. Он появился в приюте, когда мне было пять или шесть. Весь дом тогда стоял на ушах. Мы никогда раньше не видели настолько измученного ребёнка. Авель, как он сам рассказывал, сбежал от своих родителей, слонялся по городу несколько дней и очень удачно нашёл нас. Он был весь в синяках и гематомах, грязный с ног до головы, волосы торчали иголками в разные стороны. Я, наверное, никогда не смогу забыть этот образ чумазого, никому не доверяющего волчонка. Отец говорил, что у таких, как Авель, в глазах читается такой безумный страх, какой бывает только у загнанного животного. Тогда я ещё не мог понять, что это значит.
Когда Авель начал привыкать к новому дому, то всё чаще стал говорить со мной: мы были почти ровесниками, да и кровати наши стояли рядом. О настоящих родителях он говорить не любил, начинал злиться, если кто-то по неосторожности затрагивал эту тему, но кое-что я всё равно узнал. Он, бывало, рассказывая о своих прежних приключениях и выходках, добавлял «хорошо, что мамка не узнала» или «ну и отлупили меня тогда».