Никто не мог сломать взгляд Президента
Президент признает только собственный неустрашимый ничем взгляд.
Когда ты, наконец, достиг самой высокой
вершины,
Все другие горы перед твоим взором стали
неожиданно маленькими.
– В Китае высокая духовность? – Спросил я у рядом стоящего китайского коллеги.
– В Китае никакой духовности нет! – Улыбнулся и воздел руку, показывая в голову делегации.
– А что есть?
– Только сила… почтение. И страх!
После перелета вслед земному вращению кружится голова.
И в самолете, когда открыл шторку на иллюминаторе, показалось, что мир еще не успел ни разу протанцевать вокруг оси, ревели драконы-двигатели, яро рождался какой-то будто бы напоказ особенно красный революционный небесный рассвет, в Китае видел только два изображения Великого Кормчего – на его собственном Мавзолее и на стене клуба в музее шелка.
В выцветающих красках вздымал вперед могучую руку облупившийся призыв Кормчего, за стеной в специальных кормушках черви пожирали шелковичные листья. И когда все любопытствующие из свиты прошли, я тоже выставил на сцене повторение-жест, скопировал фигуру со вздетой рукой, снимок никому не показывал, но увидел его выложенным на чужом сайте. А китаянка-переводчица Наташа сдержанно улыбалась на повторенный жест: она не успешная, муж ее оставил.
Шелковичные черви копошились под стеклами.
– С китайской женщиной был? Хорошо?
– Нет… наверное, хорошо!
Оба могучих лидера стояли в тридцати шагах от нас.
Я вручил ему сигареты с образом Петра-императора.
Китаец вслух прочел черные буквы: КУРЕНИЕ УБИВАЕТ.
И стал расспрашивать, а я рад похвалиться никому почти неизвестным воспоминаньем о поэте-нобелианте. Шли на день рожденья к двум девицам на Васильевский остров будущий лауреат и его друг, что издал первую книжечку поэта в родном Ленинграде. Три рубля у друзей было: можно букет гладиолусов, можно бутылку водки.
И на цветы после мужского выбора не осталось. Тогда будущий нобелиант написал фломастером на этикетке.
– Какие мои самые известные строчки в России? – Через много лет спросил у давнего друга.
– Ни креста, ни погоста не хочу выбирать – на Васильевский остров я приду умирать.
– Ты помнишь?
Как раз то, что написал красным фломастером на этикетке «Столичной».
Я рассказывал китайскому коммунисту, он кивал на каждый танк, стволы торчали за пределы перенаселенной поднебесной империи. Кивал без опасений, мы стояли в самом конце делегаций – два серых мышонка-советника.
И когда пошли строем луноликие китаянки в белом, собеседник вежливо по-китайски:
– Стихи… нет. Троцкий! Коммунист! Не Бродский, Троцкий!
– Лев Троцкий?
– Я издал пять томов!
– На