На лестнице шла бурная жизнь. Вдоль всего лестничного пролета до дверей хирургического кабинета расположилась очередь бледных от страха абортниц. Их впускали в роддом вечером накануне рокового дня, не допускали в палаты, а укладывали спать по коридорам. И утром, измученных бессонницей и нервной дрожью, сгоняли на подготовку к аборту и затем в очередь у хирургического кабинета. И здесь они теребили друг друга вопросами, на которые никто из них не знал ответа:
– С обезболиванием делают?
– Говорят, что только некоторым.
– Это у кого срок большой?
– Кто кричит больше.
Больница экономила анастезирующие препараты.
– Бросьте вы, кто по блату – того и обезболивают.
– По блату – не по блату, а все равно за плату.
– Интересно, сколько они берут за аборт со своих?
– В обиде не остаются.
– Ох, и грубые они здесь.
– Не грубее, чем где-нибудь. Вон, на Лермонтовском с женщинами как обращаются: орут, когда уже на столе, и по заду бьют – «Женщина, не вертитесь!», а обезболиванием и не пахнет.
– Да уж, Лермонтовский славится хамством.
Тимка вспомнила какую-то грустинку биографии и решила разделить ее с Марьей Павловной:
– Вот уж Бог спас от абортов. Зато первые роды у меня были такие, вспомнишь – и содрогнешься. После родов вся из себя выпадала. И ребенок маленький у меня на руках, и маму мою парализовало. Муж у меня – золото. Недаром я его своей первой и последней любви предпочла. Так и сказала всем вокруг себя потрясенным: тот, которого люблю, замучает. А этот будет хорошим мужем. Не ошиблась. Но мужик есть мужик. Все равно все тяготы дома на бабе. И пришлось после родов еще раз ложиться на операцию. Обеды, стирки, уборки, скорые помощи для свекрови, ее один раз подымешь – и ложись в больницу, все выпадающее подшивать. Кто только не стоял возле меня на операции. Знаешь – как в хорошей еврейской семейке – каких только знакомств не найдется. Сам Ходаков оперировал. Сказал: мол, теперь с любовью осторожней. Мужу скажи. А надо будет аборт делать – приходи ко мне. Просто так в больницу не ложись, угробят. А мне и не надо. У меня муж золото. Сказано – нельзя, значит – нельзя. Умница! Недаром я его своей первой любви предпочла. Все поразились. А я сказала: этот надежней. Этот будет хорошим мужем. И права оказалась.
Марья Павловна хмыкнула, ибо представляла собой отнюдь не такой практичный типаж «бабы», и все свои беды, вплоть до физических уродств, причиняемых женщинам в больницах, она завела от лирики и беззащитности своей бабской натуры, и пройдя через беды сии и прочие мирские, разрушила доставшуюся ей хрупкой и ненадежной нервную систему, отчего и лежала сейчас в Снегиревке с периодическими двумястами ударами сердца в минуту и завидовала Тимкиной