Майкл расправился со второй порцией пива, по привычке смял банку в руке, а потом аккуратно положил на стол. Майкл не смотрел на нее. Он смотрел на лавровишни, касавшиеся ветвями маленьких групп тонких колонн у входа. А может быть, он смотрел на пурпурное небо. Или прислушивался к гомону скворцов, что в этот час собирались большими стаями, чтобы поохотиться на цикад. Весь этот танец являл собой смерть: цикады перелетали с дерева на дерево, а стаи птиц бросались на них с вечернего неба… Просто смерть, только смерть – один вид пожирает другой…
– Вот так все и идет, – сказала она в день своего пробуждения. Ее халат был покрыт грязью, и руки покрыты грязью, и босые ноги были в мокрой грязи, когда она стояла на краю свежей могилы. – Вот так все и идет, Эмалет. Вопрос выживания, дочь моя.
Отчасти Роуан хотелось вернуться к могилам в саду, к железному столу под деревьями, к танцу смерти крылатых существ высоко над ней, наполнявших дерзкую пурпурную ночь биением случайных событий и звуками великолепной песни. Но другая ее часть не осмеливалась на это. Если бы она вышла отсюда и вернулась к тому столу, она могла бы открыть глаза и обнаружить, что ночь уже прошла, а то и более того… Нечто столь же неправильное и уродливое, как смерть Эрона, могло снова захватить ее врасплох и сказать: «Проснись, ты им нужна. Ты знаешь, что должна сделать». Не сам ли Эрон, раздавленный и сострадательный, вернулся на долю секунды, шепча это ей на ухо? Нет, это было совсем не так лично и отчетливо.
Роуан посмотрела на мужа. Ссутулившись на стуле, он мял несчастную пивную банку, превращая ее в нечто круглое, почти плоское, а его глаза были по-прежнему устремлены в окно.
Он был и удивителен, и пугающ, и неописуемо привлекателен для нее. И ужасная, постыдная правда состояла в том, что его горечь и страдание делали его еще более привлекательным, хотя и лишили внешнего блеска. Он уже не выглядел таким невинным, не походил на того человека, каким на самом деле был в глубине. Нет. Но внутреннее просачивалось сквозь его красивую кожу и изменяло всю текстуру Майкла. Оно придавало легкую диковатость его лицу и одновременно налагало на него множество мягких, постоянно движущихся теней.
Грустные краски. Майкл однажды говорил ей о грустных красках, в радостные дни после свадьбы, до того, как они узнали, что их дитя – настоящий гоблин. Он рассказывал, что в викторианские времена люди выбирали для своих домов грустные краски. Это означало приглушенность тонов; это означало мрачность, неяркость, отсутствие чистых тонов. Все викторианские дома в Америке были покрашены именно в такие цвета. Так говорил Майкл. И он любил эти коричневато-красные тона, и оливково-зеленые, и стальной серый, но сейчас нужно было придумать другое слово для пепельных сумерек и темно-зеленого мрака, для ночных теней, что нависли над фиолетовым домом с ярко расписанными ставнями.
Роуан размышляла. «Погрустнел» ли Майкл?