– Запомни, дружок: если ты оробеешь или замешкаешься, особенно на экзамене по творчеству, то точно не пройдешь. Соберись и будь готов изобразить все, что угодно. И главное: не бойся!
То самое испытание, которое мы между собой называли смотринами, происходило практически как в фильме «Карнавал». Правда, передо мной, в отличие от героини Муравьевой, не восседала легендарная Лидия Смирнова, но тем не менее знаменитостей присутствовало достаточно. В том числе и моя главная надежда – Курылев.
Сперва я подумал, что он представит меня, расскажет про мой дебют в образе Хлопуши-самбиста. Но Борислав Владимирович лишь коротко глянул в мою сторону.
Допрашивать меня начали две совсем незнакомые тетки средних лет. Вначале задали дежурные вопросы, где родился, где учился и тому подобное. А потом расположившийся по правую руку от ректора актер, еще в шестидесятых ставший бессменным любимцем женщин, поинтересовался вроде как бы между делом:
– А какой из современных режиссеров, на ваш взгляд, самый гениальный?
– Из наших или зарубежных?
– Ну, допустим, из наших.
– Ростоцкий, – уверенно ответил я.
– И какие же картины он снял?
– «Дело было в Пенькове», «Майские звезды», «На семи ветрах», «Доживем до понедельника», «Белый Бим Черное Ухо», «И на камнях растут деревья», – на память отчеканил я и добавил: – И, конечно же, «Зори»… В смысле, «А зори здесь тихие» по повести Васильева, – чуть замешкался, а потом добавил, придав голосу уверенности: – Считаю, что это самый удачный фильм Станислава Иосифовича.
– Ну с этим можно, конечно, поспорить, но, как говорится, на вкус и цвет… Ладно, а какая сцена, на ваш взгляд, в этой картине самая сильная?
– Финальная. В смысле, та, где Васков врывается в землянку к немцам. Ну, точнее, его монолог.
– Монолог, говорите, – протянул актер. – Коротка, однако, его речь для монолога… А сможете эту сцену изобразить? Прямо сейчас?
И тут на меня как по команде воззрились все.
Я понял, что настал тот самый момент, когда мне надо было вмиг перенестись из аудитории в залитую дождем землянку, где перед тобой не степенные профессора, а четверо перетрусивших фрицев. Нет, уже трое, одного ты завалил последней пулей из нагана. И вот в твоих руках немецкий «Шмайссер», и ты едва сдерживаешь себя, чтобы не положить их одной очередью. За зарезанную Соню, за утопшую в болоте Лизу, за погибших Галю, Женьку, Риту…
Мне хватило пары секунд, чтобы представить себе все это, – и когда я поднял глаза, я уже не видел экзаменаторов, а лишь троих вермахтовцев. Толстого в черном мундире, молодого белобрысого и второго, чуть постарше, пытавшегося спрятаться за спинами дружков.
Я выпрямился и, колыхнув в руках воображаемым