Тон, я признаю это, – непозволительный! Дурной тон! Но я и не подумаю выискивать там какой-то другой, умилительно-тепленький-ласково-обворожительный тон.
Раз уж зашла речь о Тине!
Никто не может диктовать мне…
Никто! Даже Лена!
Раз уж о Ли!
– Груши, – говорю я, прожевав, – да, груши!..
Я никогда прежде не видел Лену такой напуганной.
– … и не только груши, – говорю я примирительно, – и не только на сосне… Леночка моя дорогая!..
Лена даже прикрывается локтем, когда я подсаживаюсь к ней на диван.
– … так вот я хочу тебя просветить, – говорю я, – Тина – это… Это… И сосна, и ливанский кедр, и лиственница… И ель, и та ель, живущая вот уже восемь тысяч лет… Помнишь, я рассказывал!.. И ель, и особенно секвойя! Особенно! Та, что помнит звуки арфы Орфея… Ну, ты помнишь, ты помнишь… Я рассказывал… Секвойя… И не только груши на ней, и не только яблоки и апельсины… Ты пойми, на ней…
Лена смотрит на меня, не мигая. Я рассказываю.
– … и ты лучше меня понимаешь, что без Тины, без этого сруба и скрепа, без этих её… без неё… Понимаешь меня?.. Ну, хоть ты меня понимаешь?!!
Наконец, Лена кивает: да.
– Да, – говорит она, – понимаю.
Понимание – это как… Это свет…
– Вот такие груши тебе, – говорю я, – на соснах и елях, вот такие апельсины… Среди вечнозелёных иголок, – говорю я, – вот такие пироги…
– Да, – соглашается Лена, – пироги… с апельсинами…
А как вы хотели!
А то!
Я, знаете ли, милые мои, прожив утомительно длинную жизнь и старательно вглядываясь в лица окружающих меня людей до сих пор, видит Бог, не встретил ни одного… ни одной… Правда, Макс?
– Понимаешь меня?!
– Уав!
– Конечно, – говорит Лена, теперь-то – конечно!
А сам-то ты себя понимаешь? – думаю я.
– Ладно, – говорю я, теребя холку Макса, – собирайся!
Ха! Он всегда готов! Какие тут сборы?!
Глава 18
Теперь каждый день, с утра до ночи, мы были заняты тем, что следили за показаниями приборов наших железных рожениц. Они густой чередой стояли вдоль длинной стены нашего, так сказать, родильного дома, сверкая своими прозрачными пластиковыми стенками, мигая разноцветными лампочками, жужжа и потрескивая всякими там реле и дрожа стрелками приборов визуального наблюдения. В помещении было довольно прохладно, привычно пахло работающей оргтехникой (апельсинами!) и кварцевым облучением, как в операционной. Как Великая китайская стена, опоясавшая беззащитное беременное брюхо рождающейся в потугах огромной страны, стояли на защите заалевшей зари новой эры несметные ряды наших искусственных маток. Сквозь их прозрачные стенки можно было видеть, как развиваются наши апостолы. Миниатюрные, зачем-то скрюченные в три погибели и вышедшие, как космонавты из корабля в открытый космос, наши эмбрионы плавали…
– Как ваш Алан, – говорит Лена. – Зачем же он так ушёл? Ты можешь мне объяснить? Хотя, знаешь, умереть в Космосе на виду