Поворотным пунктом для меня в этом отношении стал момент, когда Смирный организовал в родном клубе «кружок шанувальныкив риднои мовы». Кстати, клуб наш, ставя своей главной целью демократизацию общества, имел и вторую: возрождение украинского национального самосознания и культуры. Мы были связаны с такими видными деятелями украинского национального движения того времени, как Драч, Дзюба, упомянутый Брайчевский и другие, поддерживали весьма популярный в то время в народе, но не признаваемый властями фольклорный украинский ансамбль (забыл название), который пел песни и водил хороводы в национальных костюмах на склонах Днепра, и т. д. Больше половины членов клуба были украинцы, но и евреев было чуть не половина, а в совете клуба даже больше. Можно сказать: и какое же общественное явление в мире обходится без евреев. Везде наш брат поспеет, независимо от того, сулит ли ему это дивиденды или грозит «секим башка». Украинцы в большинстве говорили по-русски. Вот Смирный и решил исправить это. И, как и следует ожидать, первыми в этот кружок побежали мои соплеменники. Я почувствовал, что это меня задело. Для украинцев это был их родной язык. Мы же – евреи по национальности и, в силу обстоятельств, – русские по культуре, сегодня жили на Украине. Но в рамках многонационального Союза могли оказаться завтра в Узбекистане, а послезавтра в Молдавии. И тогда что, переходить на узбекский, а потом на молдавский? Но где же уважение к себе? Своего языка мы не знали. Чувствовалась в этом какая-то ущербность.
До этого момента мое отношение к моему еврейству было довольно индифферентным и ограничивалось реакцией на антисемитизм. Мой первый язык был украинский, поскольку отца не было, мать была все время занята и со мной возилась только Мотя, которая всю жизнь говорила только по-украински. Потом я понемногу выучил русский и перешел на него. Идиша я не знал, а про иврит даже не слышал. Дома у нас изредка перебрасывались парой фраз на идише мать с бабкой, но это был идиш в стиле «Зэ дэрэвэс пахнэт мит дэм приятный запах». Еще как-то раз мой веселый дядя Яша попытался обучить меня идишу, но дальше «Цыбл – это цыбуля, а кнобл – это кнобуля» дело не пошло.
Конечно, антисемитизм давал пищу национальным чувствам, но не чувствам национальной гордости, любви к своему народу и т. п., а чувству оскорбленного личного достоинства, чести и т. д. Как я уже сказал, меня персонально бытовой антисемитизм мало доставал: незнакомые не принимали меня за еврея, а в свою среду я всегда был хорошо вписан и не чувствовал никакого отчуждения на этой почве. Но именно потому, что я не похож на еврея, мне чаще, чем выраженным