Это повторяется из года в год. Настя, потерявшая на послевоенных реформах не один чулок денег, как огня боится всяких слухов о новых предстоящих обменах. Добровольно отнести в банк кровные денежки у неё рука не поднимается, поэтому дед разыгрывает её, смеясь над невиданной жадностью. Обычно Настя возвращается из города, трясясь от злости. Она, как ошпаренная, бегает по посёлку, под каждым окном славит моего деда распоследними словами. Но почти нигде не встречает сочувствия. Земляки интересуются, куда Настя подевала содержимое своей знаменитой клеёнчатой сумки. Узнав, что богатство перекочевало в госбанк, предлагают моему деду вытребовать похвальную грамоту за регулярное пополнение казённых запасов. К вечеру, дожидаясь возвращения деда из города, Настя обычно заявляется к нам. Дед знает, что так будет и на этот раз.
Мы с дедом домой не торопимся. Ходим по магазинам, покупаем городские продукты и подарки. В универмаге с полукруглыми стеклянными витринами дед выбирает для бабушки желтоватый шерстяной платок с букетами по краю. А мне достаётся кукла в одежде военной санитарки, обещанная только к майскому дню рождения. На обратном пути весь автобус прислушивается к тому, как в моём животе пытаются уместиться румяный леденцовый «петушок» с пышным хвостом, мороженое в вафельном стаканчике, и винегрет из буфета на автостанции.
Когда мы приходим домой, Настя, перегоревшая дневной обидой и умасленная щедрым угощеньем, пьёт с бабушкой чай. Тянет одну за другой шоколадные конфеты из стеклянной вазочки, жалуется на то, что сахар ей нынче не по карману. Мы подсаживаемся к столу. Дед, под разгоревшимся взглядом Насти, достаёт из сумки её любимую «докторскую» колбасу.
Сам дед городских деликатесов не ест. Посыпает солью высокий ломоть ржаного хлеба, наливает в солдатскую алюминиевую кружку вечернего парного молока. Пьёт его непроцеженным, сдувая в сторону легкие соринки. Мы втроём смотрим, как он пьёт, высоко запрокинув кружку, и почему-то не можем оторвать глаз.
…Инсульт разобьёт деда не скоро, только через шесть лет. Деда положат на кровать в моей комнате, а я переселюсь к бабушке, в «залу». Запах лекарств будет перебивать смолистый дух тлеющих в печке поленьев. Дед всё время будет смотреть в один угол комнаты, – туда, где трещины на стене напоминают трактор с дымящейся трубой.
Через полгода дед сможет вставать и перебираться через порог, ведущий в кухню. Будет сидеть под образами на лавке, смотреть в окно. Он перестанет узнавать всех, кроме бабушки. И его тоже перестанут узнавать, потому что у деда появится чужое лицо. Он станет похожим на обиженного ребёнка. Сыновья, приезжающие издалека, будут пугаться этого чужого лица, а постаревшие дочери будут плакать.
Бабушка будет казаться деду молодой и красивой. Он, не замечая никого, будет то звать её ласковыми именами, то злиться от ревности,