– Мне кажется, ты его не хочешь…
– Позволь, кого?
– Маленького… Я же вижу.
– Видишь?! – Он не сразу даже и в толк взял, о чем это она, зачем говорит ему такое. Она врала не задумываясь, ведь видела-то совсем другое, и это уж не проверкой на отцовские всякие чувства было, нет – провокацией, не меньше, по довольно-то категоричной придирке этой судя. И все сомнения прошлые разом вернулись к нему. – Слушай, зачем ты врешь? Ты же знаешь, что это не так. Ведь совсем же не так!..
– Ну, я думала…
Она, видно, не ждала такого отпора, хотела врасплох застать, рассчитывая, скорее всего, на его оправданья какие-то, уверенья в обратном – или даже на согласие; и замолчала, больше сказать ей было нечего.
– Ничего ты не думала… иначе б не врала мне – обо мне же самом. Зачем, я не пойму? – Не так, может, часто оскорбляется по-настоящему человек, всегда хоть долей какой, а верны бывают обвиненья или подозрения ближних на его, грешного, счет; но тут-то чист он был, разозлился. – Унизить хочешь? Или я что, от своей ответственности бегу… или ты всю ее на меня переложить хочешь? Этого, да? Изволь, беру: никаких даже мыслей чтоб!.. Наш он, ему жить. И нам тоже. А без него что нам останется – и вместе, и по-отдельности? Даже так: зачем нам от… – он споткнулся, – от помощи его отказываться?
Логикой жалкой, патетикой пытался одолеть изначально нелогичное, убедить ее в том, чего уж не было, не осталось меж ними, она-то это знала куда раньше его… по себе судила и знала, и не потому вовсе, что чувствительней была, нет, а – равнодушней к нему, к тому, что он считал еще за «наше».
Она молчала, хотя могла бы, кажется, отговориться, что лишь посоветоваться хотела, мол, не больше того; и он, поостыв малость, отнес тогда все это на болезненность состояния ее, на смятенье вполне понятное и неуверенность в себе и во всем, в нем как муже и отце тоже, – и если бы так оно было… Ради самодостаточности своей она могла на многое пойти, но это он понял куда позже, когда все вообще стало поздно, – все, кроме дочки Тани.
А тогда на недолгое время показалось, что вроде, наконец-то, нашли они то равновесье в семье, какое все никак им не давалось: не только хозяин определился, но появилась и хозяйка – не сказать чтобы старательная, но порядка побольше стало, поменьше пустяковых препирательств, и кухней занялась, знала, что ему по нраву мужиком – деревенщина же – за стол сесть, на готовое; да и самой-то ей, он думал, осточертели уже эти бутерброды вечные, яичницы да непобедимый – для фигуры, якобы, и цвета лица – геркулес на воде, а если супец какой, то, значит, мама днем заглядывала. Чего в Базанове дома и вообще в обиходе средь своих не водилось, так это самоуправства, так что, пожалуй, и хозяином-то был бы он вполне покладистым – когда б довелось им стать. С людьми советоваться еще мать-отец приучили: сам не знаешь – спроси, за спрос не бьют, – но вот супруга