– Восемьдесят, вы сказали? – Карселес явно смаковал слова дона Лукаса, еще больше выводя того из себя. – Маловато, по-моему. А уж я-то знаю, о чем говорю. Отлично знаю! Жизнь клира я изучил, представьте себе, изнутри; да еще как изучил!.. В этой стране с ее Бурбонами и церковниками честному человеку делать нечего.
– Это вы о себе? Вам только дай волю, и вы пустите в дело ваши славные принципы…
– Принципы? Я знаю лишь один принцип: священник и Бурбон – из Испании вон. Фаусто! Еще пять чашек, платит дон Лукас.
– Как бы не так! – Ощетинившись, старик откинулся на спинку стула, заложил большие пальцы в карманы жилета и яростно сжал в глазу монокль. – Даже когда у меня есть деньги – сегодня, к сожалению, не тот случай, – я плачу только за друзей. А угощать фанатичного предателя я не стал бы никогда!
– Уж лучше быть, как вы изволите выражаться, фанатичным предателем, чем всю жизнь вопить: «Да здравствует монархия!»
Остальные участники тертулии поняли: пора обстановку разряжать. Дон Хайме, помешивая ложечкой кофе, попросил соблюдать тишину. Марселино Ромеро, учитель музыки, покинул свои заоблачные дали и вмешался в спор, предлагая в качестве темы музыку, что, впрочем, не вызвало ни у кого ни малейшего энтузиазма.
– Вы отклоняетесь от темы, – объявил Карселес.
– Я не отклоняюсь, – возразил Ромеро, – музыка важна для общества. Она способствует равенству в сфере чувств, рушит границы, объединяет народы…
– Этому господину по душе только одна музыка: гимн Риего![17]
– Да будет вам, дон Лукас.
В этот миг коту померещилась мышь, и он заметался под ногами участников тертулии. Антонио Карреньо, обмакнув указательный палец в стакан с водой, принялся выводить на щербатом мраморе загадочные знаки.
– В Валенсии об одном, в Вальядолиде о другом. Ходят слухи, что в Кадисе Топете[18] принял эмиссаров, но поди проверь, правда ли это. Глядишь, в самый неожиданный момент сюда возьмет и нагрянет Прим собственной персоной. Вот будет заваруха!
И с таинственным видом посвященного Карреньо пустился рассказывать об очередном заговоре, секретные сведения о котором сообщили ему некие тайные осведомители, чьи имена он, разумеется, предпочитает держать за семью печатями. Про заговор, о котором шла речь, как и про дюжину других подобных заговоров, знал весь Мадрид, однако Карреньо это нисколько не смущало. Шепотом, то и дело озираясь по сторонам, перемежая рассказ множеством недомолвок и намеков («Я доверяю вашей порядочности, господа…»), он перечислял подробности своей захватывающей истории.
– Ложи, господа, – о масонских ложах он обычно рассуждал так же запросто, как другие рассказывают о своих домочадцах, – имеют колоссальное влияние на общество и политику. Скажу вам по секрету: о Карлосе VII[19] никто уже и не думает; кроме того, без старика Кабреры[20] племянник Монтемолина