– Если не ошибаюсь, – заметил он, – уже третий раз за этот месяц.
– Ну и что? Уж если я влюбляюсь, то влюбляюсь по-настоящему. Вы меня понимаете?
– Отлично понимаю. Я совершенно серьезен, ваша светлость.
– Просто удивительно! Чем старше, тем безнадежнее влюбляюсь и ничего не могу с собой поделать. Рука по-прежнему сильна, а сердце слабо, как говорили поэты. Если бы вы только знали…
И маркиз многословно, с выразительными недомолвками принялся описывать всепожирающую страсть, которая довела его в ту ночь до полного изнеможения. О да, настоящая светская дама… И муж, как водится, в полном неведении.
– Вы совершенно правы, маэстро. – По лицу маркиза скользнула озорная улыбка. – Сегодня я расплачиваюсь за свои грехи.
Дон Хайме укоризненно покачал головой.
– Фехтование – как причастие, – улыбнулся он. – Приступать к нему надо, очистив тело и душу. Стоит нарушить неписаный закон – и наказание неизбежно.
– Черт возьми, маэстро! Надо бы это записать.
Дон Хайме поднес к губам рюмку. Он казался полной противоположностью маркиза: далеко за пятьдесят, среднего роста; худоба придавала его телу, крепкому, сухому и сильному, словно сплетенному из упругих виноградных лоз, обманчиво хрупкий вид. Орлиный нос, чистый высокий лоб, седые пышные волосы, тонкие изящные руки воплощали в себе сдержанное достоинство, которое еще более подчеркивалось серьезным выражением серых глаз, окруженных тонкими морщинками, делавшими его улыбку на удивление обаятельной и живой. Подвитые на старинный манер усы были не единственной старомодной чертой в его облике. Скромные средства позволяли ему одеваться неброско и практично, но делал он это с элегантностью минувших времен, чуждой сиюминутным влияниям моды. Его костюмы, даже купленные совсем недавно, были сшиты по выкройкам, изготовленным лет двадцать назад, что, впрочем, для возраста его можно было считать хорошим тоном. Все это придавало старому маэстро вид человека, для которого не существует времени, человека, нечувствительного к ритму своей эпохи. В глубине души эта отчужденность от времени приносила ему особенное, загадочное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
Слуга принес маэстро и маркизу большую лохань с водой для умывания. Луис де Аяла снял рубашку; на его могучей груди, лоснившейся от пота, виднелись красные следы уколов учебной рапиры.
– Клянусь Люцифером, маэстро, вы сделали из меня решето… Подумать только, за что я расплачиваюсь!
Дон Хайме вытер лоб и посмотрел на него с иронией. Маркиз тем временем, сопя, обмывал торс.
– Ну а если говорить серьезно, – добавил он, – политика наносит удары безжалостнее. Представьте только, Гонсалес Браво[5] предложил мне вернуться в парламент! Говорит, с видами на очень солидную должность. Должно быть, не на шутку влип, раз ему вдруг понадобился такой пропащий человек, как я.
На лице маэстро изобразилось притворное недоумение. К политике он был совершенно