С волнением я достал письмо, сунув пакет под мышку, чтобы удобнее было читать. «Адриану» – было написано на письме, как и на конверте. Присев на крутую ступеньку, я сломал вторую зеленую печать. Мне открылась знакомая паутина гибсоновского почерка, начертанная принятыми у схоластов зелеными чернилами.
Дорогой Адриан.
Не знаю, когда ты прочитаешь это письмо, но в галактике нет места лучше атенеума, чтобы сохранить его. Я не надеюсь, что ты вернешься сюда, когда я еще буду среди живых, но подозреваю, что однажды ты здесь объявишься. Мне не позволено отправлять тебе сообщений, поэтому придется просто написать его и ждать твоего возвращения.
Сейчас 27 октября 16607 года ИСД. Завтра я покидаю Нов-Белгаэр и отправляюсь на южные острова. Твоя подруга Сиран попросила коллегию прислать схоласта, чтобы задокументировать историю островов, и я взял эту работу на себя. Насколько мне известно, у нее теперь большая семья. Тебе может быть интересно с ними познакомиться…
Я опустил листок и улыбнулся небесам, игнорируя белые силуэты имперских флаеров, дожидавшихся меня внизу. Письмо было своего рода описательной картой с маршрутом, проложенным отсюда до Фессы и к белому куполу медицинского модуля.
– Вот же старый плут, – тихо произнес я.
Гибсон подробно описывал план путешествия на Раху через Ээю и Эгрис. Он еще немного рассказал о Сиран и ее семье, о том, как она в канун каждого нового года, когда атенеум на две недели открывал ворота для посторонних, приезжала навещать его. Мне было приятно узнать, что в мое отсутствие они подружились. Любопытно – как. Сиран встречалась с Гибсоном лишь мимоходом, когда мы впервые прибыли в Великую библиотеку. Вероятно, она вернулась сюда снова уже после того, как я оставил ее с олдерменом Лемом. Тосковала по своему героическому прошлому? Или просто из любознательности?
Я стал читать дальше.
Хотелось бы мне понимать, что с тобой происходит, но это уже за рамками моих стариковских познаний. Я не завидую твоему выбору. Часто думаю о тебе и хочу подтвердить то, что я когда-то сказал: ты весь в отца. Но я ни разу не говорил тебе иного, хотя должен был: ты всегда был мне как сын. Сын, о котором я мечтал.
Твой Тор Гибсон
Я тихо заплакал.
У греков существовало понятие катарсиса, процесса высвобождения эмоций через переживание трагедии. Я всегда представлял это так: ты разбиваешься, но не на тысячу осколков, а, наоборот, на один.
Узнав то, что узнал, я разбился.
В письме Гибсона не было признаний, не упоминалось, что он задумал заморозить себя на Фессе с помощью Сиран и что он приходился отцом лорду-министру, которого я погубил. В нем не было упреков и откровений.
Но