Нянька охнула и вскинула руку защищающим лицо жестом.
– Боишься, так уйди, – даже не спокойно, а равнодушно сказала Мокошиха и стала искать что-то в своём узле.
Нянька, стараясь сдерживать дрожь внезапно захолодевших рук, достала из-под платка бутылку коньяка и рюмку, налила, обмакнула палец, смазала Рыжему губы и язык. За её спиной что-то вроде как звенело, но она не оборачивалась. Про Древнюю Силу она слышала, но что её можно позвать… Сильна Мокошиха, да Древняя Сила может прийти, а подчиниться не захочет, Древняя Сила Матерей старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила роды-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится – так всем конец, вырвется из Глуби – так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всему тогда конец. Было же уже. Жили за Валсой люди, плохо ли, хорошо ли, да прогневали Древнюю Силу, и нет теперь там никого и ничего, только полоса вдоль Валсы уцелела, да жить там нельзя, так походить чуток, но по делу и сразу назад, а уж дальше вглубь никому и никак, без возврата дорога.
Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой – головой под потолок – с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана… Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.
Мокошиха что-то говорила, но… голос был не её, и слова непонятны… И вдруг прорвалось:
– Не прошу многого, не прошу невозможного.
И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.
– Ну чего тебе?
– Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.
– Зачем тебе?
– Помощь позвать.
– Кому помощь?
– Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.
– Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.
– Не виноват он в бедах своих.
– Нет виноватых. Все виновны.
– Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.
– А мне-то что?
– Открой Двери, дальше я сама.
– Надоели вы мне, – совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. – Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.
– На сколько открываешь?
– А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.
Синие