Она смяла недокуренную сигарету в пепельнице, закурила новую, надсадно закашлялась, страдальчески кривя лицо.
– Эта треклятая пушка на Петропавловке! Она ухает каждый день, чтобы напомнить мне об ещё одном бездарно прожитом дне, с которым убегают мои годы, уходит моя молодость и мои надежды. Ты, что, не понимаешь? Мы бомжи, Калинцев! Тебя это не печалит? Мы будем ими вечно, если решительно не изменим свою жизнь, не поставим цель, которую будем выполнять. Ты зарабатываешь только на то, чтобы мы ни померли с голоду. Завтра твои родственники, приютившие нас на этой квартире, разорятся или решат продать её, а мы её купить не сможем. Скажут они тебе «привет» и мы окажемся на улице. Знаешь, сколько нужно платить сейчас за съёмную квартиру в Питере? Не знаешь? Радуйся, что пока только коммунальные платежи оплачиваешь. Впереди у нас, Калинцев, не просто ноль, а минус ноль! Не знаю, как ты, а я дошла до предела. В таком вакууме находиться всё время невозможно – это опасно. Накапливается опасное разряжение, растёт отчаяние, которому я ничего не могу противопоставить? Слова, уговоры? Убеждать себя, что всё будет хорошо? Слова… они и есть слова – повторяй хоть миллион раз себе: всё наладится, всё будет хорошо, можешь тысячу раз повторять «халва» – сладко во рту от этого не станет. Ничего не измениться! Так в конце-концов можно прийти к насилию над собой или, не дай Бог, над другими. Человек не может находиться в постоянном оцепенении от чувства собственного бессилия и покинутости. Как там пьяница и ничтожество Мармеладов говорил у твоего любимого Достоевского в «Преступлении и наказании» … точно не помню, что-то такое, кажется: надо же, дескать, всякому человеку хоть, куда-нибудь пойти. И это говорил червяк, у которого жена загиналась от чахотки, а родная дочь пошла в проститутки, чтобы его и семью кормить. Человеку, надо куда-то ходить! Это мысль! Соглашусь с ним, смысл в этом отчаянном помышлении есть, если глубоко копнуть. Правда этот алкаш, как все ничтожества тут же своей никчёмности оправдание изыскал, дескать, грех и свинство своё он всегда осуждал и за это милостивый, всепрощающий боженька всенепременно его простит, даже обязан его простить. Успокоительно-умилительная мотивация…
Саркастически усмехнувшись, она ядовито вставила:
– Между прочим, во многих твоих рассуждениях, Калинцев, частенько стало нечто «мармеладовское» выскакивать. Ты не замечаешь этого?
Калинцев дёрнулся, обиженно поджал губы, но опять благоразумно промолчал, а Людмила, пристально на него посмотрев, продолжила, став к окну, спиной к нему:
– Чудная перспектива – жить ради посмертного прощения! Нет, можно, конечно задушевно петь, выпучив глаза: «надежда – мой компас земной», но что тебе мешает, Калинцев, заняться, каким-нибудь делом, торговлей например. Денег можно было бы для начала занять, хотя бы у Толика. Сейчас только этим можно денег срубить. Хотя… ты же у нас интеллигент и эстет.
В последних словах жены Калинцеву почудилось открытое злорадство.
– Эстет, подрабатывающий